Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 27

У г-на д’Эгийона были изумительные руки, казавшиеся белыми и нежными даже в обрамлении кружев. В ту эпоху весьма ценилась изящная линия ноги; у герцога форма ног была самая утонченная и аристократическая. Пленительность поэта сочеталась в нем с породистостью вельможи, с изворотливостью и гибкостью мушкетера. В нем воплощался тройной идеал графини – три человеческих типа, к которым инстинктивно тянулась эта чувственная красавица.

По странному совпадению, а вернее, благодаря стечению обстоятельств, которые были плодом хитроумной тактики г-на д’Эгийона, оба они, мишени народной ненависти, куртизанка и куртизан, никогда еще не встречались при дворе лицом к лицу во всей своей красе.

В самом деле, вот уже три года г-н д’Эгийон был всецело занят трудами, удерживающими его то в Бретани, то в его кабинете; при дворе он появлялся редко, понимая, что рано или поздно там произойдут разительные перемены в ту или иную сторону. В случае если перемены эти будут для него благоприятны, ему было выгодней предстать в роли неизвестного перед теми, кто окажется ему подчинен; в противном случае – бесследно исчезнуть, чтобы когда-нибудь потом опять вынырнуть как бы уже новым человеком.

Однако у него была и другая причина, более важная, чем все эти расчеты; причина эта была романтического свойства.

Когда г-жа Дюбарри еще не была графиней и губы ее не прикладывались еженощно к французской короне, она была веселым, очаровательным созданием, и все ее обожали; у нее было счастливое свойство внушать людям любовь, свойство, которое она утратила с тех пор, как начала внушать страх.

Когда-то среди множества молодых, богатых, могущественных красавцев, увивавшихся за Жанной де Вобернье, среди рифмачей, венчавших свои двустишия словами Жанна и желанна, не последнее место занимал г-н герцог д’Эгийон; однако то ли мадемуазель была не столь доступна, как утверждали ее хулители, то ли внезапная любовь короля разлучила два сердца, уже готовые слиться во взаимном согласии, что, впрочем, не порочит ни ее, ни его, но только г-н д’Эгийон перестал возить ей стихи, акростихи, букеты и благовония; мадемуазель замкнула на запор дверь, выходившую на улицу Пти-Шан; герцог подавил свои вздохи и полетел в Бретань, а м-ль Ланж все свои вздохи устремила в сторону Версаля, к г-ну барону де Гонес[26], то есть королю Франции.

Поэтому первое время внезапное исчезновение д’Эгийона ничуть не занимало г-жу Дюбарри, испытывавшую страх перед прошлым; позже, видя, что бывший поклонник хранит молчание, она удивилась, очень обрадовалась и, поскольку с высоты ее положения поневоле приучаешься судить людей, рассудила, что герцог воистину человек большого ума.

Заслужить у графини такое мнение было уже непросто; но это было еще не все, и в один прекрасный день ей, возможно, предстояло признать за ним великодушие и отвагу.

Надо сказать, что у бедной м-ль Ланж были свои причины на то, чтобы бояться прошлого. Один мушкетер, утверждавший, что некогда пользовался ее благосклонностью, проник как-то раз в самый Версаль и явился к ней за новыми доказательствами былой любви; его речи, пресеченные с воистину королевской надменностью, тем не менее откликнулись стыдливым ропотом в бывшем дворце г-жи де Ментенон.

На протяжении всего разговора с г-жой Дюбарри маршал, как мы видели, ни разу не намекнул на то, что его племянник и м-ль Ланж некогда были знакомы. То, что такой человек, как герцог, привычный говорить вслух о самых щекотливых делах, в этом вопросе хранил молчание, весьма удивило и даже насторожило графиню.

Итак, она с нетерпением ждала г-на д’Эгийона, желая наконец понять, как ко всему этому относиться и чему приписать молчание маршала – скромности или неосведомленности.

Вошел герцог.

Почтительно и вместе с тем непринужденно он с отменным самообладанием отвесил поклон, который мог бы в равной степени относиться к королеве и к обычной придворной даме, и эта утонченная деликатность сразу обеспечила ему покровительство и готовность хорошее находить отменным, а отменное – превосходным.

Затем г-н д’Эгийон взял под руку дядю, и тот, приблизившись к графине, обратился к ней сладчайшим голосом:

– Сударыня, вот герцог д’Эгийон; смотрите на него не как на моего племянника, а как на усерднейшего вашего слугу, коего я имею честь вам представить.

При этих словах графиня посмотрела на герцога, причем посмотрела так, как умеют женщины, – взглядом, от которого ничто не укроется; однако она увидела лишь две почтительно склоненные головы, а после поклона – два безмятежных и спокойных лица.

– Я знаю, – промолвила г-жа Дюбарри, – что вы, маршал, любите господина герцога; вы мой друг. Я буду просить господина д’Эгийона из почтения к своему дяде следовать его примеру во всем, что я столь в нем ценю.

– Я так и собирался повести себя, сударыня, – с новым поклоном отвечал герцог д’Эгийон.

– В Бретани вам пришлось перенести многие испытания? – продолжала графиня.

– Да, сударыня, и они еще не миновали, – отозвался д’Эгийон.

– Боюсь, что вы правы, сударь; впрочем, господин де Ришелье окажет вам существенную поддержку.

Д’Эгийон бросил на Ришелье взгляд, в котором, казалось, сквозило удивление.

– Вот как! – заметила графиня. – Вижу, маршал еще не успел с вами потолковать; разумеется, вы же прямо с дороги. Ну, вам, наверно, нужно многое сказать друг другу! Маршал, я вас оставляю. Герцог, будьте здесь как дома.

С этими словами графиня вышла.

У нее был свой план. Графиня ушла недалеко. К будуару примыкал просторный кабинет; во время наездов в Люсьенну там охотно сиживал король, любуясь всевозможными китайскими безделушками. Он предпочитал этот кабинет будуару, потому что из него было слышно все, что говорилось в соседней комнате.

Поэтому г-жа Дюбарри была уверена, что услышит оттуда весь разговор маршала с племянником; основываясь на нем, она собиралась составить окончательное мнение о герцоге д’Эгийоне.

Но маршал не попался на эту приманку: ему были ведомы многие тайны резиденций короля и министров. Подслушивание входило в арсенал его средств, и говорить в расчете на тех, кто подслушивает, было ему не впервой.

В восторге от приема, который г-жа Дюбарри оказала герцогу д’Эгийону, он решился ковать железо, пока горячо, и, пользуясь мнимым отсутствием фаворитки, подсказать ей целый план, как втайне от всех добыть себе немного счастья, а в то же время с помощью интриг получить в свои руки огромную власть: перед такой вдвойне лакомой приманкой не устоит ни одна хорошенькая женщина, тем более при дворе.

Усадив д’Эгийона, он обратился к нему так:

– Как видите, герцог, я нашел себе прибежище здесь.

– Да, сударь, вижу.

– Я имел счастье завоевать благосклонность этой очаровательной женщины, на которую здесь смотрят как на королеву, да, в сущности, она и есть королева.

Д’Эгийон поклонился.

– Сообщу вам новость, герцог, о которой не мог заговорить прямо на улице, – продолжал Ришелье, – госпожа Дюбарри обещала мне портфель министра.

– Вот как! – отозвался д’Эгийон. – Вы по праву заслуживаете этого, сударь.

– Не знаю, по праву ли, но это было мне обещано; поздновато, быть может, но зато, получив такое назначение, я займусь вами, д’Эгийон.

– Благодарю, господин герцог, вы уже не раз доказывали, что вы добрый родственник.

– Нет ли у вас каких-нибудь видов на будущее, д’Эгийон?

– Совершенно никаких, разве что лишение титулов герцога и пэра, о чем просят господа члены парламента.

– Кто-нибудь вас поддерживает?

– Меня? Ни одна душа.

– Значит, не будь недавних событий, вас бы ждало падение?

– Неминуемое падение, герцог.

– Вот как! Однако вы рассуждаете об этом как философ… Бедный мой д’Эгийон, какого черта я на тебя наседаю и говорю с тобой как министр, а не просто как дядя!