Игра в прятки - Джонс Лора - Страница 8

По прошествии совсем небольшого, как мне чудится, времени я ощущаю рядом какое‑то движение, слышу приглушенные голоса и одиночный вскрик. Я окончательно пробуждаюсь и обнаруживаю, что кресло, в котором сидела мама, пустует. На пол мастерской через окно падают косые лучи солнца, освещая вчерашние следы на каменных плитах – бурые отпечатки грязных подошв, наслаивающиеся один на другой, как окаменелости.

В воздухе разливается холод, и я замечаю, что дверь на улицу приотворена. Меня охватывает внезапный приступ раздражения. Почему, когда на столе мерзнет папа, дверь оставили открытой? Я закрываю ее и решаю принести еще одно одеяло, убедиться, что ему тепло.

И в этот момент вижу, что папина рука свешивается с края стола. Мало того: кто‑то натянул одеяло прямо ему на лицо. Я делаю шаг вперед, чтобы отдернуть одеяло, но что‑то останавливает меня. Вопреки своему первоначальному намерению я беру папину руку и бережно кладу ее на стол. Рука совсем заледенела. Это так неожиданно, что некоторое время я стою, приоткрыв рот, и пытаюсь осмыслить это.

– Па? – Я вцепляюсь пальцами в край грубого шерстяного одеяла. – Па!

Дрожа, я с опаской отдергиваю одеяло с его лица, и все плывет у меня перед глазами. Комнату наполняет звук, пронзительный, как рыдание раненого ребенка. Он пугает меня. Затем я чувствую, как мой рот приоткрывается, а к горлу словно приставляют кинжал.

– Софи, это ты? – зовет меня сверху Лара. У меня в ушах гулко отдается пульс, я ощущаю такую слабость, что, кажется, вот-вот свалюсь на пол, разобьюсь, как яйцо, и мои внутренности разбрызгаются по каменным плитам. Я выбегаю за дверь на улицу. И говорю себе: «Я не буду плакать». Мне нельзя. Как звучали последние, самые последние слова, сказанные мне папой? «Надо, чтобы ты была сильной».

Я опускаю взгляд и обнаруживаю, что до сих пор держу в руках тряпичную куклу. Наряженную благородной дамой, скроенную на тот же манер, что и де Контуа. Я крепко стискиваю ее в побагровевших пальцах.

Дворец Короля-Солнца

Версаль

Ортанс

– Какой, вы сказали, там шербет? Внутри безе? Из каких ягод?

Матушка забрасывает служанку вопросами, и та с каждым мигом теряется все сильнее. Допрос ведется уже несколько минут, а блюда последней перемены – vacherin [18], ассорти pâtisseries [19], отварные перепелиные яйца и marrons glacés [20] – стоят перед нами нетронутые, в ожидании, когда их съедят.

– Да, госпожа маркиза, из ягод, госпожа маркиза, – отвечает девушка.

– Я знаю, что из ягод, я сама только что это сказала, не так ли? – горячится матушка. – Но из каких именно ягод?

Если бы цвет, в который окрасились щеки девушки, что‑то да значил, я бы рискнула предположить, что из малины.

– Из оранжевых, – отвечает она.

Матушка фыркает, как возмущенная лошадь, и вскидывает брови.

– Из оранжевых? Ора-анжевых?..

– Да, матушка, она совершенно права, – встреваю я, и на лице девушки появляется благодарная улыбка. – Из оранжевых ягод. Вы что, не слышали о таких?

Я прикрываю улыбку салфеткой, служанка снова краснеет, а матушка в замешательстве таращится на нас.

– Бог ты мой! – комментирует отец, когда служанка удаляется. – Эта нынешняя прислуга! – Он пытается воткнуть вилку в нетронутый внешний слой vacherin, но меренга – слишком твердая и гладкая – слетает с тарелки.

То, что батюшка вообще обедает с нами, – небывалый случай. Он предпочитает трапезничать вне дома, как правило, в резиденциях других придворных, чье общество кажется ему гораздо более приятным, чем компания собственных жены и дочери. Но я отлично понимаю, что отец сегодня здесь не просто так. Ему необходимо поднять вопрос, которого он желал бы вообще не касаться. Сначала он закончит ужин, выскажется, после чего сможет тотчас отправиться пить свой арманьяк, оставив нас с матушкой одних на целый вечер – так происходит с тех пор, как мои братья и сестры обзавелись семьями и разъехались. Да, они все уже женились, вышли замуж и покинули отчий кров, – все, кроме меня. Так что, держу пари, мне точно известно, о чем отец будет разговаривать со мной сегодня вечером.

На другом конце стола матушка зажала между губами очищенное яйцо, будто пытается не съесть, а повторно снести его. Зрелище поистине отвратительное. Горки перепелиных яиц лежат на окружающих нас блюдах в маленьких гнездышках из сахарных нитей – видимо, кто‑то старался проявить фантазию при подаче. Сахарные гнездышки так же омерзительны на вид, как сами яйца: этакие пучки состриженных волос с причинного места.

Матушка помешана на яйцах и несушках, о чем свидетельствует огромный, жуткий вольер в ее салоне. Блюда, стоящие на этом столе, – его чрезмерно изобильная продукция: отварные перепелиные яйца, меренги из яичных белков, пирожки с яичной начинкой. Я рассеянно беру пару marrons glacés – единственное блюдо перемены, которое я способна переварить.

– Твой милый песик не хочет яичко, ma petite? [21] – спрашивает матушка.

Досадуя про себя на то, что она по-прежнему обращается ко мне как к ребенку, я провожу рукой по пушистой рыжеватой спинке маленького померанского шпица, сидящего у меня на коленях. Может, я и младшая в семье, но мне уже семнадцать. Я давно не ребенок.

– Пепен их терпеть не может, матушка, и вы это прекрасно знаете, – возражаю я. – Стоит ему откусить кусочек, и он начинает пускать ветры.

– Сероводород, – подтверждает отец. С его тарелки улетает еще один кусок меренги, на сей раз приземляясь в сахарное гнездышко.

– Ортанс! – журит меня матушка. – Что за выражения!

Пепен скулит и причмокивает, поэтому я предлагаю ему pâtisserie.

– Знаете, в мое время прислуга такой не была, – сообщает нам батюшка, желая продолжить начатую ранее тему и завести речь о чем угодно, только не о том, ради чего он здесь. – Если их спрашивали, какое блюдо подано на ужин, они могли не только толково ответить, но и пересказать меню на всю неделю. А посмотрите на них сейчас! Они сетуют на свои заработки, клянчат прибавку, без которой им якобы не выжить, тогда как жалованье у них…

Матушка что‑то бормочет в знак согласия, слишком занятая яйцами, чтобы высказывать свое мнение.

Некоторое время назад и до Версаля докатились слухи о положении в Париже. В огромных мраморных коридорах я подслушивала разговоры о финансовом крахе короля. Болтают, будто из-за необычайно жарких лет и морозных зим гибли урожаи и крестьяне начали голодать. Можно подумать, в этом повинны мы, la noblesse [22]. А власти предержащие способны каким‑то образом влиять на погоду.

При этом многим невдомек, что низшие сословия куда хуже нас. В Версале прислуге до сих пор, как велит традиция, выплачивают путевое довольствие, хотя король с королевой не путешествуют по стране, как прежде. Однако традиции надо поддерживать, а поддержание традиций, как и содержание бенгальского тигра в Ménagerie Royale [23], обходится недешево.

– Вот почему тут всё идет вкривь и вкось, – добавляет батюшка. – Ну и вид открывался отсюда утром! Хорошо, что к ужину дневной свет гаснет.

– Вероятно, нам следует держать занавеси задернутыми, – добавляет матушка, точно принимать пищу впотьмах – самое разумное решение. – Или обедать позднее.

– Вероятно, мы вообще могли бы перейти на ночной образ жизни, – говорю я, но на мою реплику не обращают внимания.

Вид из дворцового окна действительно не пленяет взор. Садами, каналами, великолепными фонтанами позволено любоваться людям более родовитым. Поскольку мой отец не принц и не герцог, наши апартаменты оставляют желать лучшего. Например, из этой комнаты при свете дня перед нами предстают убогие домишки, которые годами росли вокруг Версаля, как грибы, давая приют тысячам выскочек, мечтающих попасть ко двору, который с каждым днем все больше пустеет. Дворец Короля-Солнца, как называли это место век назад, приходит в упадок. Версальское солнце гаснет.