Игра в прятки - Джонс Лора - Страница 18

Я беру изящную тарталетку и любуюсь ею.

– О, благодарю вас! Я уже и не помню, когда в последний раз их ела!

Мы наслаждаемся пирожными в дружеском молчании, ветер шевелит ветви дерева у нас над головами, поодаль оживленно щебечут скворцы. Через некоторое время мой взгляд падает на бумагу, в которую были завернуты тарталетки, и я замечаю, что это обрывок обоев нашей фабрики. На нем напечатаны пасторальные сценки с селянами, поглощенными своим повседневным трудом. В центре – изображение женщины. Она сидит на кочковатой травянистой лужайке, за ее спиной виднеется извилистый, толстый ствол дерева, его темные ветви прихотливо изгибаются, очерчивая ее фигуру. И если бы не пятно алого джема, закрывшее часть сценки, я бы решила, что рядом с этой женщиной – расстеленная скатерть с разнообразными лакомствами. Что здесь изображен пикник. До чего же странно!

Я внезапно вспоминаю нашу последнюю ночь в Марселе, женщину, изображенную на присланном тетушкой образце обоев, сверхъестественное сходство комнаты на обоях с моей собственной спальней, сверхъестественное сходство изображенной женщины со мной. У меня начинает кружиться голова, в глазах рябит. Ткань, служившая скатертью для пикника, внезапно исчезает. Между мной и Жозефом словно разверзается страшная пропасть, бездна в форме могилы. Я в ужасе смотрю туда.

– Лара? – с тревогой спрашивает юноша, дотрагиваясь до моей руки. – Тебе нехорошо?

Я заставляю себя сделать вдох и тру глаза. Что за нелепые страхи! Расстеленная рядом с нами ткань – вовсе не могила, теперь я это вижу. Это всего лишь мужской кафтан. Кафтан Жозефа.

С фабричного двора доносится звон колокола, я еще раз благодарю юношу за угощение и наблюдаю за тем, как он отряхивает кафтан от крошек и сворачивает его. Но когда я вслед за ним направляюсь к фабрике, у меня снова начинает кружиться голова, и, чтобы не споткнуться, мне приходится сосредоточить все свое внимание на Жозефе.

Маленькая Венеция

Версаль

Ортанс

Я лениво ковыряю остатки лакомств, приготовленных для пикника. Жареный лосось с пюре из водяного кресса, паштет из скумбрии, устрицы. Свежеприготовленный утренний улов. У меня на коленях устроился Пепен, его крохотный животик набит рыбным паштетом, а я прислушиваюсь к тихому журчанию Большого канала и плеску весел гондольеров. Где‑то вдали мужчина поет легким, но густым, как табачный дым, басом, и ветер доносит до меня итальянские слова:

– Non più andrai, farfallone amoroso… [31]

Я сразу узнаю эту вещицу – арию из «Женитьбы Фигаро». Здесь, на просторных берегах Большого канала, говорят только по-итальянски. Я почти поверила, что действительно нахожусь в Венеции…

– Ma petite? Ma petite!

Знакомый надтреснутый голос резко возвращает меня в постылую реальность. Я открываю глаза и вижу прижавшего к голове бархатистые ушки Пепена, который таращится на матушку. Моя камеристка, Мирей Ануй, женщина, у которой за плечами больше лет, чем у Мафусаила, делает то же самое. Хотя и куда более вяло: должно быть, матушкино кудахтанье только что пробудило ее от летаргического сна.

Разумеется, мне известно, что на самом деле я не в Венеции, но все равно столь грубое возвращение к действительности для меня потрясение. На самом деле я в дворцовом парке, в одной из этих бутафорских рыбацких деревушек на берегах Большого канала, главной ландшафтной pièce de résistance [32] Короля-Солнца, где местные крестьяне, наряженные скромными мореходами, преподносят версальским придворным рыбу.

Пепен пронзительно тявкает, и я улыбаюсь. Его я тоже нарядила по такому случаю. Пусть эти челядинцы, таскающиеся со своей рыбой, и одеты рыбаками, но мой песик метит выше. Он в платье морского капитана: миниатюрном кафтанчике и с кружевным шейным платком; золотая бахрома эполет горделиво искрится в лучах послеполуденного солнца.

– Ma petite… – задыхаясь, голосит матушка, наконец добираясь до нас. Взмахом руки она отпускает Мирей, и, пока камеристка плетется прочь, переводит дух. – Я всюду тебя искала!

Матушка так отчаянно размахивает веером, словно подает сигналы с тонущей гондолы. Она пытается отогнать комаров, но ее усилия тщетны: мало кто знает, что Версаль построен на болотах. Вследствие этого больше половины года сады кишат полчищами кровожадных тварей, и в них распространяются миазмы, отдающие гнилыми овощами и мочой. Сам король редко прогуливается здесь без ароматической бутоньерки.

– Что такое, матушка? – Я вскидываю брови и внимательно смотрю на мать, но та не спешит вдаваться в объяснения. – В чем дело?

– О, Ортанс… Твой отец! – восклицает она, тяжело опускаясь на стул, который только что освободила Мирей. – Он… наконец‑то… получил весточку от… Дюбуа!

Поскольку матушка по-прежнему не может отдышаться, фраза получается отрывистой, из-за чего мне трудно судить о том, как она произнесена. И я не могу сказать, воспарю ли сейчас на крыльях восторга или погружусь в пучину отчаяния. Матушка откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, ее пышная грудь бурно вздымается. Кажется, она забыла, зачем пришла. Не в силах больше ждать, я тыкаю ее в лодыжку носком туфли.

– Ой! – Матушка вздрагивает и широко распахивает глаза. – Видишь, именно потому этот Дюбуа и отказался от брака!

Меня захлестывает невыразимое облегчение. Хвала небесам! Я не обязана выходить замуж за недоумка. А самое главное, сын «этого Дюбуа» – последняя возможная партия для меня! У дорогого батюшки больше не осталось вариантов.

– Не надо напускать на себя такой самодовольный вид! – добавляет матушка, прихлопывая комара на руке.

Я безучастно разглядываю ее, отмечая и retroussé [33] кончик носа, и маленькие влажные губы. Она вторая жена отца и мать его младших детей – пятерых, включая меня. Первая батюшкина супруга, женщина с огромным лбом, который высотой мог соперничать с Зеркальной галереей Версальского дворца, и вечно страдальческим выражением лица (доказательством чему ее портреты, которые мне доводилось видеть), произвела на свет четырех моих старших братьев и сестер и умерла, рожая последнего из них. Благодарение Господу, я много лет не виделась со своими сводными братьями и сестрами. Мне этого и не хочется.

– Ты не думала, – продолжает матушка, – что, раз в Версале больше не осталось подходящих женихов, отец прикажет своему человеку подыскать тебе мужа в другом месте?

Эта мысль несколько обескураживает меня, но я заставляю себя насмешливо фыркнуть.

– Матушка, вы не хуже меня знаете, что батюшка такого не допустит. – Не секрет, что мой отец не самый настойчивый человек на свете и у него не самая сильная воля. Скорее он предпочтет проводить время за выпивкой и картами, чем продолжать заниматься устройством моего брака. – Он сделал все, что мог, с этим покончено.

Я ожидаю, что матушка согласится, но, к моему удивлению, она молчит.

– Боюсь, что нет… – отвечает она через несколько минут. – Думаю, ты не понимаешь. В последнее время твой отец гораздо… решительнее в этом вопросе. – Она хмурится. – Будь ты чуть менее разборчива…

Жужжание насекомого у моего уха внезапно выводит меня из себя. Я гневно отмахиваюсь от мерзкой твари и рывком поднимаюсь на ноги, оставляя матушку на съедение комарам.

Английские народные песенки

Жуи-ан-Жуван

Софи

С тех пор как мы появились на фабрике, минуло две недели, обремененные трудом, новыми обязанностями, правилами, которые нужно соблюдать, и указаниями, которые необходимо помнить. С самого прибытия мы почти ничем, кроме работы, не занимались, у нас не было ни времени, ни сил ни на что иное. По воскресеньям же, когда у нас выходной, приходится идти в церковь, а затем браться за домашние дела, и в конце концов Лара, мама и я так устаем, что после ужина у нас слипаются глаза.