Под сенью чайного листа - Си Лиза - Страница 18

Вся моя семья – братья, невестки, племянники и племянницы, а также родители – слушает нас, когда мы собираемся в общей комнате. В культуре народности хань бытует поговорка: за улыбкой скрываются дурные намерения. Именно это я вижу, когда смотрю на лица членов своей семьи. Их уста произносят правильные слова, но правда иная, и эта правда пронизывает комнату.

– Ты хочешь отказаться от возможности окончить школу и поступить в университет? – спрашивает А-ба у Саньпа, хотя на самом деле он имеет в виду: «Проваливай и никогда не возвращайся».

– Твои родители будут гордиться тобой, – говорит А-ма, но все существо излучает послание, такое же яркое, как солнце: «На словах ты парящий орел, но твои руки как китайские маринованные овощи». Что бы Саньпа ни обещал, в ее глазах он навсегда останется похитителем лепешек.

– Это изменит твою судьбу, – заявляет Старший брат, хотя с таким же успехом он мог бы сказать: «Как только ты уйдешь отсюда, ты забудешь о моей сестре».

Моя семья провожает Саньпа до ворот деревни, а значит, у нас не будет возможности попрощаться наедине. Тем не менее Саньпа говорит достаточно громко, чтобы все слышали:

– Я приду за тобой, Лиянь. Обещаю!

Он пятится назад, медленно-медленно, ни на секунду не отрывая от меня глаз. Я настолько ослеплена слезами, что не вижу, что сейчас произойдет, а мои родные, будь они прокляты, не предупреждает его, пока не становится слишком поздно. Вместо того чтобы чисто пройти через врата духов, он упирается в них. Это худшее из возможных предзнаменований и строжайшее табу. Даже Саньпа напуган и встревожен до такой степени, что разворачивается и бежит в лес.

– Надеюсь, родители проведут для него ритуал очищения, – комментирует А-ба.

– Это не имеет значения. Все уже случилось, – говорит А-ма, едва скрывая презрение. – Идемте. Мы должны посетить рума. Нам нужно очиститься.

Жадные глаза тигра

На следующий день после отъезда Саньпа я навещаю Цытэ. Мы сидим на полу и разговариваем, будто никогда и не было той холодности, что я выказывала, пока встречалась с Саньпа.

– Мы как лианы в джунглях, – говорит она, хотя я причинила ей боль. – Наши корни навсегда сплетены в дружбе.

– Наша дружба простирается до самых звезд, – соглашаюсь я и наконец рассказываю ей все о Саньпа.

Моя подруга не осуждает меня, а закрывает глаза и вздыхает.

– Когда-нибудь я буду так же счастлива, как ты. Разве не было бы замечательно, если бы мы могли выйти замуж в одну деревню, вместе прийти к согласию и помочь нашим детям стать такими же близкими, как мы?

Я сжимаю ее руку и молча загадываю то же самое желание.

Несколько дней спустя мы занимаемся домашними делами перед началом сезона сбора чая, когда из леса доносятся страшные звуки. Они становятся все громче и ближе. Маленькие дети плачут, уткнувшись в подолы своих матерей. Старики дрожат на своих спальных циновках. Собаки заползают под дома, боясь лаять. Звуки механические, но разные: то гудки, то скрежет. Затем раздается жуткий кашель. Все в нашей деревне, должно быть, внутренне благодарят рума за то, что он построил такие мощные врата духов, которые не позволили ужасной твари проникнуть в нашу деревню.

Никто не решается подойти к воротам, но птицы снова начинают щебетать, а собаки выходят из своих укрытий. Через несколько минут мы слышим, как мужской голос зовет… на путунхуа:

– Эй! Эй! Привет!

Никто не отвечает. Голос повторяет:

– Есть здесь кто-нибудь? Выходите! Давайте познакомимся.

В этот раз путунхуа звучит глуше, мелодичнее, будто песня. Тем не менее голос явно принадлежит человеку, а не духу. Даже я могу это определить.

А-ба подходит к стене.

– Девочка, что он говорит?

Я перевожу, и он велит:

– Пойдем со мной, раз уж ты выучила язык этого человека.

Я встречаю А-ба на улице, где уже собрались староста, рума и еще несколько мужчин. Все они держат в руках арбалеты. Когда мы подходим к вратам духов, я вижу мужчину, мальчика и машину. Машина! Зеленая, с красной оловянной звездой на передней панели. Это старый автомобиль Народно-освободительной армии[10], я видела такие на школьных плакатах, посвященных Освободительной войне[11]. Дверь машины открывается, и из нее выбирается еще один человек, сидевший за рулем. Мы остаемся на своей стороне врат духов. Гости стоят по другую сторону. Мы изучаем чужаков. Водитель одет почти так же, как и учитель Чжан: синие брюки и френч, их носят все ханьцы, которых я когда-либо видела. А вот двое других странные до невозможности. Маленький мальчик, например, лысый, но его отец быстро прикрывает его голову крошечной шапочкой с большим козырьком. Ярко-желтые штаны ребенка обрезаны гораздо выше колен. Верхняя часть ботинок сделана из ткани, а нижняя похожа на гнущийся пластик. Рубашка с короткими рукавами облегает тело. Никаких пуговиц или чего-то подобного. Вместо этого спереди нарисован желтый мальчик с волосами, которые поднимаются острыми шипами. Я пытаюсь произнести слово, напечатанное латинскими буквами, которое вылетает изо рта мальчика: Ков-а-бунга[12]! Такого слова я не знаю…

Я делаю шаг вперед.

– Полагаю, юная леди, я должен говорить со старшими через вас, – говорит мужчина. Он проходит прямо через ворота – должно быть, его предупредили не трогать их – и протягивает руку. – На путунхуа меня зовут Хуан Бэньюй. Я из Гонконга.

Значит, для него родной кантонский, теперь понятно, откуда такой акцент и лишние тоны, но его путунхуа намного лучше моего.

– Гонконг, – бормочу я. С таким же успехом он мог бы сказать «Луна».

– Это мой сын, – говорит он, подзывая мальчика. – Пока мы на материке, будем называть его на путунхуа Сяньжун. Ему пять лет, и он мой единственный сын.

Я перевожу его слова для окружающих меня мужчин. Я чувствую, что мы смотрим на чужаков с одинаковым выражением лица: рты разинуты, глаза вытаращены. Кроме учителя Чжана, никто из нас не встречал человека из другой провинции, не говоря уже о другой стране. Гонконг!

Все молчат, и чужак продолжает:

– Я проделал долгий путь, чтобы купить ваш чай. Я бизнесмен. Я делаю и поставляю краны. Китай сейчас очень нуждается в них. – Почему мы нуждаемся в «кранах»? Никто ничего не понимает, но мы внимательно слушаем. – Но мое призвание – чай. Я знаток чая. Коносьер, так сказать.

– Хуан сяньшэн, – говорю я, используя принятое в путунхуа обращение «сяньшэн» (господин), – я не знаю, как все это перевести.

Он откидывает голову назад и смеется, демонстрируя зубы. Мужчины вокруг меня пятятся. Я отступаю еще дальше, желая скрыться под защитой своего А-ба и братьев. Находясь в безопасности, присматриваюсь к незнакомцу. Его голова по форме напоминает репу, щеки пухлые, с едва заметным лиловым отливом. Волосы у него черные, как глаза ящерицы. Он упитанный, как на плакатах с изображением председателя Мао. Я никогда не верила, что эти изображения реальны, что кто-то может быть таким толстым, с таким выпирающим животом. Но то, как ремень обхватывает талию незнакомца, подчеркивая, сколько пищи ушло на отращивание такого брюха, вызывает у меня желание рассмеяться. У его чистых брюк резкие складки спереди и сзади. Материал не похож ни на что, что я видела раньше. Рубашка с короткими рукавами тоже чистая и тоже со складками.

Незнакомец рассматривает нас, как крестьянин заглядывает в рот водяному буйволу. Не думаю, что ему нравится то, что он видит. Но я догадываюсь, кто он: богач. Не такой, как семья Цытэ, здесь речь о совсем другом богатстве.

– Есть ли здесь место, где можно присесть поговорить? – спрашивает он. – Я бы хотел попробовать ваш чай и, возможно, купить его.

После того как я перевела, большинство мужчин спешат вернуться в деревню. Они не хотят в этом участвовать. Остаются только староста, рума, мой А-ба и братья (которые должны меня охранять). Мужчины перешептываются. Мы, акха, известны своим гостеприимством, но они сомневаются, можно ли привести чужака в один из наших домов. Решение принимает староста.