Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 54

— Как бы не перегреть моторы… — думал Лёха, нервно глянув на датчики температуры двигателей, дрожащие у красной черты. Плюнув, он решительно довернул штурвал, сменив курс — теперь строго на восток, к ближайшему французскому аэродрому, решив, что риск искупаться в Бискайском заливе от заклинившего мотора всё же выше, чем от встречи с истребителями врага.

Хорошо, когда у тебя много иллюминаторов по обоим бортам и полный самолёт лётчиков. Примерно через двадцать минут полёта наш герой услышал крик:

— Справа по борту! На четыре часа! Вижу «Фиат»! В полутора километрах! Заходит!!!

Глава 26

Опля!

25 августа 1937 года. Небо над Бискайским заливом, северо-восточнее Сантандера.

Так получилось, что Иван Евсеев сидел скрючившись в хвосте самолёта, прямо у единственной двери по левому борту. Не потому, что был самым младшим или самым незначительным — просто сначала он устраивал раненого Смирнова, потом начальство, потом своих лётчиков, а потом уже так распределились места. Иллюминатора ему не досталось, и всё, что оставалось — это смотреть вперёд, поверх спин и затылков товарищей, надеясь ухватить хоть клочок неба.

Сидеть было, прямо скажем, не особенно удобно — потолок давил на макушку, ноги пришлось поджать под себя, а каждый толчок фюзеляжа чувствительно отзывался в окончании поясницы, где она начинает называться задн… Хвост всегда трясёт сильнее — любая воздушная яма, вибрация, любая болтанка — всё ощущается особенно ярко и как-то уж слишком лично. В будущем это назовут турбулентностью и придумают умные фразы вроде «пристегните ремни», но сейчас, в этом самолётике, с фанерными бортами и гулким грохотом под днищем — тут всё чувствовалось уж очень по-настоящему.

Но Иван не жаловался. В целом он был даже доволен. Ему удалось выбраться из Сантандера, а это уже половина дела. Ещё вчера они пытались договориться с рыбачьей шаландой в надежде улизнуть из находящегося в блокаде города националистов — и тут вдруг прилетел Лёха Хренов. Появился, как чёрт из табакерки, вместе с маленьким, но настоящим пассажирским самолётиком.

Иван мысленно сплюнул. Не сказать, чтобы Лёха был ему сильно приятен. История его прыжка с парашютом была до сих пор в ходу у аэродромных остряков. А Хренов был слишком… яркий, самоуверенный, да и вообще — как инопланетянин, вот, посланец с Марса!

Но всё же… Хренов рискнул и забрал всех. И за это Иван был ему благодарен.

Самолёт тяжело набирал высоту. Как лётчик, Иван буквально нутром ощущал, как тяжело карабкается машина вверх, будто взбирается по каменистому склону. Потом, почти незаметно, крыло повело вправо, самолёт чуть накренился, будто припал одним боком к невидимой стене, но затем стабилизировался и пошёл ровно.

Иван расслабился, прислонился к двери и попытался задремать, но, минут через десять, тишину сотряс вскрик — впереди, где сидел лётчик из его отряда, у иллюминатора раздался тревожный возглас:

— Самолёт!

Голоса впереди моментально ожили, лётчики полезли к иллюминаторам, кто-то сдавленно выругался. Иван приподнялся, насколько позволяла поза, и вытянул шею. Перед ним сидел Сергей Васюк из Мозыря — здоровенный и флегматичный. Видно было плохо. Слишком тесно, слишком много тел. Он услышал, как крикнули спереди:

— Справа по борту! На четыре часа! Заходит!

25 августа 1937 года. Аэродром Мераньяк, пригород Бордо.

Капитан в отставке Люсьен де Шляпендаль, или, как он любил себя называть, Lucien de Chlependal, pilote d’essai, лётчик-испытатель, проснулся затемно — задолго до того, как первые лучи солнца пробились сквозь занавески его квартиры в Сен-Жан-д’Илляке. Будильник не понадобился — внутренний механизм, закалённый годами службы в ВВС Франции, сработал сам.

День обещал быть шумным и вонючим от пороха. На завтрак — по уже заведённой традиции — он с удовольствием слопал свежайший багет, ветчину с прожилками и каплей горчицы и, конечно, французский кофе. Люсьен считал, что любой другой кофе достоин только того, чтобы на него смотреть, а не пить. Он допил кружку уже стоя, закусил последним куском багета и вытер губы носовым платком с вышитой надписью «Escadrille de rien».

К восьми утра он уже сидел в кабине новенького опытного Bloch MB.150, выкаченного на перрон аэродрома Мераньяк под Бордо. Лётное поле дышало туманом и бензином, мотор его самолёта был прогрет, самолёт блестел свежей краской и словно просился в полёт. Сделав контрольный осмотр, де Шляпендаль расписался в бланке механика — коренастого, мрачноватого бретонца Ива Дубиля.

— Боезапас загружен, мсье Шляпендаль, — буркнул Ив, не поднимая глаз. — Всё, чтобы сделать красиво: «петарды», «пробойники» и «фейерверки».

Шляпендаль удивлённо поднял бровь и вопросительно кукарекнул:

— Уи⁈

Дубиль поднял взгляд:

— Так я и докладываю, что полный комплект загружен: фугас, фугасно-зажигательный, бронебойный, снова фугас и затем трассер, — уже серьёзно произнёс Дубиль, три раза постучав по обшивке. — Двадцать миллиметров, по шестьдесят снарядов на каждую пушку Hispano-Suiza. Вот, записал всё в журнале.

К тридцати трём годам Люсьен понял, что армия — не его судьба. Вечно молодой лейтенант с отличной реакцией и аллергией на строевую подготовку, он поначалу пытался быть правильным офицером и отличным лётчиком. Но в штабе не любили лётчиков с развитым чувством юмора, особенно когда оно проявлялось на совещаниях. После национализации авиационной промышленности, когда частные фирмы влились в государственные концерны, он воспользовался знакомствами и устроился шеф-пилотом испытательной эскадрильи компании SNCASO. Ни тебе муштры, ни утренних построений, ни обязательных докладов. Зато — зарплата как у полковника, а риск… Люсьен считал, что риск того стоил.

Сегодняшний вылет был относительно спокойным. В плане полёта — перелёт на юг, короткая заправка в Биарритце, затем практическая стрельба на полигоне у берега Бискайского залива. Несколько очередей по щитам-мишеням в море, дым, грохот и, если повезёт, приличный обед по возвращении.

Люсьен щёлкнул переключателями, посмотрел на указатели. Педали чуть люфтили, но в допустимых пределах — как всегда. Он слегка приподнялся и козырнул механику — профессиональная примета перед взлётом. Ив Дубиль отбежал и махнул рукой в ответ.

Мотор ожил, самолёт тронулся и, разогнавшись, оторвался от полосы легко, как мыльный пузырь в весеннем воздухе.

Впереди была гладкая полоска побережья, под крылом замелькали виноградники известнейшего региона красного вина.

Люсьен усмехнулся и плавно потянул ручку на себя.

25 августа 1937 года. Аэродром Ламиако, районе Лейоа, недалеко от Бильбао.

Утро у Бонифация не задалось. Он проспал. Проклятый будильник промолчал, и вместо полноценного завтрака ему досталась только жестяная кружка с обжигающим кофе, заботливо сунутая в руку механиком. Он в три глотка всосал горький напиток, обжёг язык, буркнул:

— Спасибо, — и, не глядя, полез в кабину.

— ¡Sin salpicar!, Don Boni! Не обляпайся! — хмыкнул механик, вытряхивая остатки из термоса. — Всё равно выливать собирался, остыл уже.

Боня, прозванный так испанцами, уже затянув ремни, подумал с тоской, как же он соскучился по нормальному кофе. По итальянскому. Настоящему. Из глиняной чашки, с ароматом, который идёт сразу в нос и в сердце. А не по этой кипячёной бурде, которую сливают из термоса как машинное масло.

В небо он ушёл натощак. Через час болтания над абсолютно пустым, вылизанным ветром морем, где даже облака стеснялись появляться, его желудок начал протестовать. Сначала вежливо, затем более настойчиво. Бонифаций становился раздражительным. Его бесило всё — ветер в лицо, слепящее солнце, звенящая тишина одиночества. Даже мотор «Фиата» раздражал своим ровным, безошибочным гудением.

Через час терпение закончилось, он положил машину на крыло, решив возвращаться на базу. Боня представлял, как спрыгнет на бетон, сорвёт с головы шлем и, даже не раздевшись, пойдёт искать что-нибудь съестное.