Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 43

* * *

Трипанелли стоял в боевой рубке, руками вцепившись в рукоятки перископа. На лице его читалось сосредоточенное выражение человека, который не только ищет цель — он уже её нашёл.

— Horizzonte… vuoto, — пробормотал он. Горизонт был подозрительно пуст. Ни одной республиканской шаланды не было выделено для охраны транспорта.

Он чуть приподнял бровь, повернул перископ на несколько градусов, смахнул платком пот со лба и снова вгляделся в пыхтящий транспорт.

Трипанелли улыбнулся: цель сама накатывала в перекрестье прицельных линий.

— Торпедные аппараты — готовность! — бросил Трипанелли в сторону боцмана, не отрывая взгляда от перископа.

Он снова прижался к окулярам перископа и крутанул маховик, когда вдруг…

Прямо на него шёл самолёт. Двухмоторный. С раскрытыми, чёрт побери, бомболюками.

— Madonna santa! — выдохнул Трипанелли.— Срочное погружение! Emergenza! — завопил он так, что у находящихся в центральном посту заложило уши. — Tutti sotto! Tutti! Быстро!

Он снова приник к перископу, и последнее, что увидел Пиппино в своей жизни — это отделяющиеся от самолёта бомбы…

Самое начало августа 1937 года. Кабинет военно-морского советника, арсенал порта Картахены,

Вся ситуация сильно напоминала Лёхе старые добрые времена. Когда он стоял на вытяжку перед Кузнецовым и получал очередную дыню за какой-нибудь особенно выдающийся блудняк.

С той только разницей, что сейчас он стоял не один — рядом маячил его начальник, Николай Остряков, тоже слегка вытянувшийся, как ученик на разборке у завуча. А напротив, за столом, чинно и даже немного торжественно, сидел капитан первого ранга Владимир Антонович Алафузов. На носу у него виднелись круглые очки в тонкой металлической оправе, которые придавали ему вид профессора из института дальновидного терпения.

Он поправил пенсне, перелистнул бумагу и, не поднимая головы, пробормотал в сторону лётчиков:

— У меня ощущение, что незабвенный Алибабаевич, наш родной, никуда не уплыл. Или, как минимум, оставил после себя вполне себе достойную замену…

Затем Алафузов поднял взгляд, прошил обоих лётчиков сверху вниз и уже вслух, с выражением и лёгкой интонацией как у актёра-одиночки, читающего монолог на сцене, продолжил:

— «В результате нештатного срабатывания аварийного сбрасывателя бомбовой нагрузки, экипаж наблюдал большое масляное пятно, набор экскрементов человеческой жизнедеятельности и кучу мусора, безуспешно пытавшихся атаковать наш транспорт…» — он сделал паузу, вздохнул и, отложив листок, добавил:

— Вот вот! «Большое масляное пятно пытавшееся атаковать наш транспорт»! Вы, товарищи, в курсе, что прежде чем это великолепие попало ко мне, оно ушло в центр? По линии комиссариата внутренних дел! Про набор экскрементов человеческой жизнедеятельности и кучу мусора я, заметьте, даже не заикаюсь!

Лёха даже бровью не повёл, но внутри у него всё сжалось:

— От ведь жопа… — подумал он. — Но откуда он Стёпин черновик раздобыл! Я ведь лично следил, как официальный рапорт составляли!!! Так вот и спишут надолго на работы общественного характера.

Остряков тем временем смотрел в одну точку, излучая внутреннее спокойствие, как будто происходящее его никак не касалось. Он вообще умел входить в режим «я просто здесь стою» с олимпийским достоинством.

Алафузов снял очки, зачем от протёр их, сложил и, глядя поверх бумажной кипы, сказал уже устало, но без злобы:

— Ну и что мне с вами делать, морские лётчики?

Лёха решился:

— Товарищ командир, мы ситуацию спасали. Наш пароход был под угрозой и если бы не аварийное срабатывание, то подводная лодка вполне успевала ему торпеды в борт всадить. А так мы подводную лодку не наблюдали, только мусор и экскременты.

Алафузов впервые за всё время едва заметно улыбнулся. Почесал висок и буркнул:

— Идите отсюда. И чтоб не попадались мне на глаза.

Остряков ответил за обоих:

— Есть! Мы всё поняли! Исправимся! В следующий раз будем наблюдать ящики и детали обшивки!

— Как у вас, кстати, у вас сработал аварийный сброс? — спросил Алафузов уже в спину уходящим лётчикам.

— В полном соответствии с инструкцией! Товарищ командующий, — не оборачиваясь, честно ответил Лёха. — В абсолютно прозрачной испанской атмосфере, и в режиме максимального патриотизма, и прямо по итальянской субмарине!

И шмыгнули они с Остряковым за дверь, как студенты, сбежавшие после пересдачи, но не до конца уверенные, что их отпустили окончательно.

Глава 21

Дерьмо и Мировая Революция

Вторая половина августа 1937 года. Аэродром Лос-Алькасарес, пригород Картахены.

Лёха сидел на деревянном ящике и вместе с испанским механиком в застиранном комбезе и медитативно возил кисточкой по внутренностям карбюратора. Механик — молчаливый парень по имени Рамон, с вечно запачканными пальцами и философским выражением лица — кивал одобрительно и так же методично промывал жиклёры.

Лёха макал кисточку в ведро с бензином и вырисовывал внутри корпуса сложные узоры, будто вытравливал проклятия с запекшегося металла. Возня была кропотливая, но местами даже успокаивающая — каждое движение словно вычищало не только грязь, но и накопившуюся за день дурь и тревогу из головы. Главное — не спешить. Надо пролезть в самые труднодоступные уголки, где обычно и сидит вся эта копоть, пыль и прочая механическая зараза.

Но вся эта работа казалась безмятежной ерундой на фоне того геморроя, что переживали испанские механики на «чатос» и «ишаках» — этих сумасшедших истребителях, где воздушное охлаждение и суровая судьба делали каждый запуск двигателя маленьким испытанием на выживание.

Вчера Лёха как раз заглянул в гости к истребителям. Отлично общались, травили байки, много смеялись, попутно занимаясь обслуживанием мотора «ишака».

Всё шло прекрасно, пока из-за ворот ангара не вырулил товарищ Кишиненко — замполит, в недавнем прошлом кавалерист, а теперь гроза политической сознательности на аэродроме.

Надо сказать, очередной блудняк развивался неожиданно, но строго по классике.

Началось с очередного бредового указа правительства республики: запретить шприцевание моторов бензином. Мотив был благой — экономия ГСМ. Зато маразм был полным: на фоне боевых вылетов и сожжённых цистерн топлива, кому-то пришло в голову, что несколько литров на шприцовку — это угроза обороне страны. Указ, как бы сказали товарищи из органов, имел все признаки вредительства.

Моторы с воздушным охлаждением, особенно у «ишака», были настоящим кошмаром для механиков. У цилиндров — куча ребристых секций и потайных уголков, куда регулярно затекало масло, грязь и всё, что могло превратить поршневую в похоронный оркестр. А без нормальной шприцовки — здравствуй перегрев и гудбай компрессия.

Зампотех Бонифатьич, узнав об указе, завыл как раненый в жопу гиппопотам и рванул, не разбирая дороги, на командный пункт. Свидетели утверждали, что по пути он орал по-русски, матерился по-испански и ещё на трёх диалектах, не распознанных переводчиком. Испанское начальство послушало, покрутило пальцами у виска, крякнуло и подключилось к концерту, возмущаясь:

— ¡Vaya gilipollas con corbata! — Что это за придурки в галстуках!

— ¡Que se meta el informe por el culo! — Пусть он себе этот приказ в зад засунет!

Но официально шаг в сторону делать не стало, а решило по-хитрому: шприцевать, пока никто не видит.

Вот и сидел Лёха вечером с механиками, лениво травя байки, попивая вино и наблюдая, как они шприцуют мотор чистейшим авиабензином из здоровенного ручного насоса.

И всё было хорошо — пока не вырулил товарищ Кишиненко. Глаза у него горели революционным огнём, пальцы твёрдо были сжаты в кулаки, подбородок сиял как нос у собаки пограничника в метро на станции «Площадь Революции».