Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 40

Родня писала — первого секретаря скоро расстреляют совсем. Тогда сразу первый туркмен будет, русский только второй.

— Лучше не надо зачеркивать! — хмыкнул Лёха. — У вас и так весёлый такой карьерный лифт.

Алибабаевич кивнул, встал на локте и, морщась, снова почесал задницу сквозь повязку:

— Такой у нас шахер-махер! Главное — чтоб человек из хороший урус был. Тогда правильный уважений будет. Даже если, как я, в ж@па ранетый!

— Знаешь, меня записали — тяжёлое ранение спины! Вот так! Моя совсем правильный герой!

— Так что, командир, приезжай обязательно! — уже на совершенно чистом русском выдал Алибабаевич.

Самый конец июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригород Картахены.

Жара стояла такая, что казалось — небо вот-вот расплавится и стечёт по крыльям. Над аэродромом Лос-Алькасарес воздух дрожал, как в котле, перемешанный с парами бензина и гарью раскалённого железа. Всё это висело в воздухе тяжёлым, липким маревом.

Спрятаться было некуда. Ни в тени, ни под крылом — даже там воздух стоял, как в духовке, и пах смесью пота, керосина и выжатых нервов. Люди выглядели как выжженные куклы — комбинезоны носили на голое тело, но рукава давно были сняты и болтались, завязанные узлом на поясе.

Механики и мотористы ходили полураздетыми, плечи лоснились от пота, на коже выступали тёмные разводы от бензина и масла — словно абстракционисты неаккуратно разрисовали их тела. Пилотки и панамы выцвели добела, только по краям оставались соляные каймы.

Где-то копались во внутренностях мотора, где-то ставили очередные латки на полученные пробоины, где-то камарады сидели, откинувшись к ящику с запчастями, глядя в раскалённое небо, где пока было пусто.

Но пусто — не значит спокойно.

Вернувшись из разведывательного полёта и проведя три часа в самолёте, Лёха растянулся в тени ангара, пытаясь прийти в себя.

А наутро, буквально перед вылетом, он оказался в сложной ситуации.

Его новый стрелок, жизнерадостный испанец Хулио, накануне решил отметить какой-то повод со своими знакомыми. Он выбрал самое странное блюдо из меню — какую-то местную живность в раковине, которую бородатый официант называл то ли almeja viva. Мелкие ракушки выглядели шикарно — на них капнули лимонным соком и подали на стол. Сначала было даже ничего: только вкус соли, лайма и какой-то странной… жвачки. Потом у новоявленного стрелка наступила тяжесть, его живот задумался, а затем и вовсе решил восстать.

На следующее утро медик поставил диагноз одним словом:

— Gastroenteritis. Расстройство желудка. Хронически заслуженное…

И добавил:

— Нечего есть то, что ещё шевелится.

Хулио к утру выглядел бледным и почти зелёным. Он лежал со страдальческим выражением лица, сжимая живот, и жалобно стонал. Ни о каком полёте с ним речи идти не могло.

Расстроенный таким поворотом событий, Лёха отправился к начальству в поисках хоть какого-нибудь решения. Без стрелка взлетать было невозможно. После короткой беседы с командиром и дежурным ему выделили «замену» — случайно оказавшегося под рукой молодого испанского товарища. Тот, судя по виду, только что прибыл на аэродром, но горел желанием проявить себя.

— Пулемёт на картинке видел? — поинтересовался Лёха, оглядывая худощавого паренька. — Пошли, будем из тебя летающий ужас для вражеских самолётов делать.

Паренёк с жаром кивнул, вытянулся и убежал изучать привалившуюся ему матчасть. Лёха лишь тяжело вздохнул, понимая, что полёт может стать непростым.

К счастью, вылет был над морем и прошёл спокойно. «Мессеров» в воздухе не встретилось, и через три часа Лёхина СБшка спокойно притерлась колёсами к родному аэродрому.

* * *

Когда солнце село, на аэродроме стало чуть легче дышать. Тепло всё ещё держалось в земле и металле, но не давило, а просто присутствовало — как фоновая боль, к которой уже притерпелся.

Лёха сидел в тени ангара. Устроившись на деревянном ящике из-под авиабомб, он достал своего старого друга, которого не брал в руки уже очень давно. Его гордость — аккордеон Hohner — вынырнул из чехла и мелодично раздувал свои полированные бока.

Наш герой не торопился — можно даже сказать, медитировал.

Из-за горизонта доносился далёкий гул мотора. Всё это не имело значения.

Лёха смотрел на небо и играл. Тихо. Для себя.

«Утомлённое солнце…» — мелодия пошла сама, без усилий.

Воздух вокруг стал густым, почти вязким. Сквозь открытые створки ангара было видно, как темнеет небо. Где-то вдали брезжила полоска огней — порт или деревня. Тепло садилось вместе с солнцем, и всё вокруг замирало.

Он не думал о словах. Он их и так знал.

Наденька… уехала утром.

Она не плакала. Он — тоже. Она запрыгнула на него с ногами, повисла, потом они обнялись и не могли расцепиться до самого отхода поезда и пообещали друг другу непременно встретиться.

«Нежно с морем прощалось…» — звук уходил в сумрак.

Птицы не пели. Люди не мешали. Даже ветер решил не встревать.

«В этот час ты призналась, Что нет любви…»

Это была неправда, и они оба знали — и много раз дурачились по этому поводу.

Он играл, пока не кончился воздух в аккордеоне. Потом просто сидел. Смотрел на чернеющее небо. Ждал, пока станет совсем темно. Чтобы никто не видел — как это больно, когда в душе пусто.

Самый конец июля 1937 года. Лёхина берлога в городочке Лос-Альказарес.

Прощание с Наденькой вышло нежным и одновременно душераздирающим.

Её отзывали в Москву, предлагали хорошую должность в редакции «Комсомольской правды». По крайней мере, так было сказано в пришедшей телеграмме. Она отказалась лететь на попутном борте через Париж и организовала своё отправление на поезде, а примчалась в Картахену и поселилась у Лёхи почти на неделю.

— Грузовой пароход до Одессы тебя не вдохновляет⁈ — пошутил Лёха, услышав историю возникновения маршрута.

— Значит так, Хренов. Только попробуй геройски сдохнуть! Я тебя буду ждать, у нас ещё три малыша в плане! — строго сказала она, сидя на кровати и прикрывая грудь одеялом.

— Почему три? Ты вроде четырёх всегда хотела? Ты что… беременна? — в шоке от услышанного спросил Лёха.

«Вроде я успевал… или пользовался альтернативными способами…» — по привычке лихорадочно анализировало его сознание.

Надя залилась счастливым смехом и, глядя ему в глаза, нахально заявила:

— Не бойся, Лёшенька, шучу я, шучу! Четыре в плане, все четыре! Но мне нравится, что ты уже согласен на всех четверых малышей! — она притянула его к себе и чувственно поцеловала в губы.

И на полчаса они снова выпали из реальности.

Отдышавшись и восстановив способность здраво рассуждать, Лёха сказал:

— Надя, мне нравится твой настрой. Обязательно продолжим тренировки по планированию малышей. Теперь смотри сюда серьёзно.

И он протянул ей паспорт Второй Испанской Республики.

— Он настоящий. Был потерян и удачно найден вместе с твоей новой фотографией. Думаю, ещё года два-три будет действовать.

Надя подняла левую бровь и в некотором изумлении открыла документ и стала разглядывать свою фотографию. Подняв глаза на Лёху, она спросила вовсе не то, что ожидал Лёха:

— Получше фото не мог найти? Я тут на какую то мымру похожа!

Лёха отсмеялся, налил себе воды и начал рассказ. Чего ему стоило раздобыть этот документ, он скромно умолчал.

— Что творится в СССР, ты читаешь чаще меня: все эти чистки и поиски врагов народа. Ты, Ржевская, женщина молодая, перспективная, этому не дала, этому не дала — посмеялся Лёха, — и завистников у тебя хватает.

— А сколько недоброжелателей у твоего высокопоставленного отца — не сосчитаешь, — продолжил Лёха. — Боюсь, если прилетит твоему отцу, то и на тебе постараются отыграться. Посадить, а возможно, и расстрелять. Извини, что так цинично рассказываю.

Насколько он узнал её за это время, Наденька не тешила себя иллюзиями по поводу происходящего СССР, а помотавшись по испанским передовым, прониклась местными реалиями. Лёха не верил, что она могла что то сболтнуть подруге по-женски.