Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 22

— Ловко тебя научили, ничего не скажешь. А сюда-то как угодил? — поинтересовался я, не надеясь на ответ, скорее так для проформы.

Сафар вздохнул, отложил лапоть.

— Землю нашу отбирать хотели. Начальство армейское с купцами сговорилось да с соседями, они всегда заглядывались. Лес под корень рубить начали, пастбища занимать. Старики наши жаловались — не слушал никто. Ну, мы, молодые, решили сами поговорить… Слово за слово, они с нагайками, ну и мы… не стерпели.

Я лишь молча кивал, слушая парня.

— Офицеру одному врезал сильно, когда он на старика замахнулся. Не насмерть, но знатно. Вот и весь сказ. А там бунт и каторга. Многих тогда забрали.

Он говорил спокойно, без надрыва, как о чем-то давно решенном и неизбежном. В его голосе не было жалости к себе, только глухая констатация факта. Стало понятно, откуда это спокойствие и точность в движениях — он привык драться не ради забавы, а когда на кону стояло нечто большее.

— Ясно, — кивнул я. — Значит, тоже за справедливость боролся… по-своему.

Мы помолчали. Кажется, между нами протянулась тонкая нить понимания. Оба — загнанные сюда несправедливостью системы, пытающиеся выжить в этом аду.

— Здесь тоже надо уметь за себя стоять, — сказал я тихо. — Понадобится — зови.

Сафар посмотрел на меня, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то, похожее на удивление или даже уважение. Он просто кивнул. Разговор был окончен, но я чувствовал, что теперь у меня появился не просто подопечный, а, возможно, надежный союзник в этом Богом забытом месте.

Мы проработали на Верх-Исетском заводе почти до конца марта, ожидая, когда схлынет обильное сибирское половодье, затем двинулись по этапу дальше. Тяжелая работа и относительное спокойствие последних недель сменились тяготами долгого пути.

У каждого работавшего на заводе арестанта набралось под пять-семь рублей заработанных денег. Мы с Фомичом разделили лишнюю сотню, так что у меня в шапке лежало десять синеватых пятирублевых ассигнатов. Сумма по здешним меркам немалая, грела душу и подкладку шапки. Как я и предполагал, часть каторжников, едва получив на руки деньги, бросилась их пропивать еще на выходе из заводского поселка, скупая ушлых местных баб и мужиков, вечно крутившихся рядом с этапом в надежде на наживу. Оттого в партии то и дело возникали пьяные ссоры и драки. Мы с Фомичом и замучились усмирять буйных сотоварищей по несчастью.

Зато мы с Титом, Чурисом и Софроном успели по совету Фомича у местных сапожников заказать нормальные сапоги — ядреные, из хорошей кожи. Встало, конечно, дорого — целый рубль за пару! — но я об этой трате не жалел потом ни разу, особенно когда началась весенняя распутица.

Первые дни пути после завода выдались сухими, и настроение в партии было приподнятое. Но, когда мы проходили через одну из крупных деревень, еще не успев углубиться в дикую тайгу, нас встретили далеко не хлебом-солью. Местные мужики высыпали за околицу, провожая нас угрюмыми, полными ненависти взглядами. Бабы плевались и крестились, прижимая к себе детей, будто мы были чумной колонной. Из одного двора в нашу сторону даже полетел камень, угодив кому-то из арестантов в спину. Конвоиры лениво отогнали мужика прикладом, но общего настроения это не изменило. Стало ясно: для вольного люда мы не просто преступники, мы — отверженные, зараза, от которой лучше держаться подальше. Даже здесь, за тысячи верст от дома, мы были чужими и никому не нужными.

Спустя день это забылись и все начали радоваться весеннему солнцу и теплу. После заводской гари и морозов апрельский воздух казался пьянящим.

— Вот ведь, братцы, наконец-то! Солнышко! Весна! — восхищался Софрон Чурисенок, щурясь на яркий свет. — Я уж думал, сосулькой стану вконец от холодрыги энтой!

Ему вторили остальные, смеялись, строили планы на будущее, словно забыв, что впереди еще тысячи верст под конвоем.

Но радость была недолгой. Сибирская весна показала свой капризный нрав. Начались холодные дожди, затяжные, пронизывающие до костей. Особенно скверно получалось, когда ледяной дождь к вечеру сменялся мокрым снегом. Мы в наших суконных арестантских робах в таких случаях буквально маялись от холода, они промокали насквозь за час. Остановиться и высушить одежду у костра нам, естественно, не позволялось. Так и приходилось брести дальше, а потом спать в мокром, нестерпимо воняющем прелой овчиной и моченой шерстью казенном обмундировании. Несколько человек на этапе схватило «лихоманку» — кашляли так, что легкие выворачивало, горели в жару. Одного бедолагу, совсем молодого паренька, осужденного за конокрадство, так и не довезли до этапа — тихо угас на телеге для больных. А на этапе Руковишников вместе с комендантом этапа ругались, что придется составлять бумагу, и сетовали, что доктора тут нет, на которого можно было бы спихнуть это дело.

Дорога превратилась в сплошное месиво из грязи и талого снега. Мы брели по колено в хлюпающей жиже, проклиная все на свете. И тут случился конфуз с Софроном Чурисенком. Он, гордо щеголявший своими новыми сапогами за целый рубль, угодил одной ногой в особо глубокую яму с грязью. Рванулся вперед, чтобы не упасть, и вылетел из ямы… но уже без сапога! Новенький, еще почти не ношеный сапог остался там, в вязкой трясине.

— Ой, батюшки! Сапог! Мой сапог! — запричитал Софрон, пытаясь на одной ноге допрыгнуть обратно к яме. Народ вокруг загоготал, несмотря на усталость. Картина была и правда комичная: Чурисенок скачет на одной ноге, а из грязи сиротливо торчит голенище его сокровища.

— Тащи его, дурень! — крикнул Фомич. Софрон попытался ухватить сапог, но лишь глубже увяз сам. Конвоир недовольно рявкнул, поторапливая. В итоге сапог так и остался в той яме — вытащить его быстро не представлялось возможным, а ждать никто не собирался. Даже я попытался, но чертов сапог лишь глубже уходил в грязь, будто его засасывала трясина.

Остаток пути до следующего привала Чурисенок ковылял босой на одну ногу, обмотав ее какой-то тряпицей, с самым несчастным видом на свете, то и дело спотыкаясь и вызывая новую волну смешков и сочувственных вздохов.

А как только дорога немного подсохла, к маю месяцу нас одолела новая напасть — мошка. Вот это был сущий ад, почище любой работы у домны! Мелкая, злющая, она лезла повсюду: в глаза, в нос, в уши, в рот, забивалась под воротник, под штанины. Тучи этой дряни вились над колонной, не давая ни секунды покоя. А руки-то у большинства скованы! Попробуй отмахнись! Изгалялись мы по-всякому: ломали ветки подлиннее, чтобы хоть как-то обмахивать лицо, держа руки на уровне пояса.

Фомич где-то раздобыл дегтя и предложил намазаться им для отпугивания — мол, верное средство. Намазались. Вонища стояла такая, что конвоиры шарахались, а мошка, кажется, только обрадовалась — липла к этому дегтю еще сильнее! Ходили мы все черные, блестящие и покусанные, как черти. Сам Фомич, глядя на результат своего «изобретения», только крякал и чесался, вызывая хохот даже у самых угрюмых каторжан. К концу дня у всех распухли лица, губы стали толстые, как вареники, кожа горела и зудела нестерпимо. В общем, тут возможность избавиться от ручных кандалов за две копейки в день, оказалась особенно ценной — хоть отмахиваться можно было по-человечески!

Как-то на привале, когда все сидели облепленные мошкой и тихо матерились, молчаливый до этого Тит вдруг выдал:

— А ведь ей, мошке этой, все едино — что вор ты, что убивец, что за правду стоишь… Жрет всех одинаково. Справедливая тварь.

Народ сначала опешил, а потом как-то нервно засмеялся — до того точно и абсурдно это прозвучало в нашей ситуации. Даже сквозь укусы и усталость пробивался этот черный юмор каторги — единственное, что помогало не сойти с ума.

Через две недели такой вот полной приключений дороги мы пришли в Тобольск. После долгого пути среди болот и мрачного сибирского леса перед нами вдруг распахнулась бескрайняя, ветреная долина реки Иртыш, на высоком правом берегу которого лежал этот древний, приземистый город — первая столица Сибири.