По прозвищу Святой. Книга первая (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич - Страница 32

С Одесского кичмана

Бежали два уркана,

Бежали два уркана тай на волю.

В Вапняровской малине

Они остановились.

Они остановились отдыхнуть.

Товарищ, товарищ,

Болят мои раны.

Болят мои раны в глыбоке.

Одна же заживает,

Другая нарывает,

А третия застряла у в боке.

Подошли. Свет керосиновой лампы освещал стол, за которым расположились несколько партизан. Максим узнал хромого Петра, Моисея Яковлевича, Стёпку, Людмилу и Валеру Бойко. Последний восседал во главе стола с гитарой и тщательно выводил:

Товарищ, товарищ,

Скажи моей ты маме,

Что сын её погибнул на посте.

И с шашкою в рукою,

С винтовкою в другою

И с песнею весёлой на губе.

Нет, всё-таки фальшивил Шило неимоверно. Максим не выдержал и подхватил следующий куплет:

Товарищ малохольный,

Зароют моё тело,

Зароют моё тело в глыбоке.

И с шашкою в рукою,

С винтовкою в другою

И с песнею весёлой на губе. [1]

Гитара смолкла. Валерка, который сидел к ним спиной, обернулся.

— Что пьём? — осведомился Нечипоренко.

— Присаживайтесь, товарищ командир, — предложила Людмила, вставая. — И вы, товарищи. Мы тут отдыхаем, песни слушаем.

— И как песни? — спросил Максим, садясь кстолу, на котором заметил стаканы и немудрёную закуску. А вот бутылки не было.

Спрятали, догадался он. Правильно, начальству лучше не знать.

— Чаю нам организуй, Людочка, — сказал Нечипоренко.

Людмила упорхнула к плите. Через пару секунд, словно по мановению волшебной палочки, вспыхнул огонь, и большой медный чайник запыхтел тихонько, нагреваясь. А ещё через несколько перед каждым новоприбывшим стояла чистая трофейная чашка с блюдцем и чайной ложечкой.

Максим поймал себя на том, что любуется Людмилой. Девушки его времени тоже умели двигаться быстро и красиво, их учили этому с детства и учили хорошо. Но у Людмилы всё равно получалось быстрее, красивее и точнее.

— А шо? — спросил Шило, щурясь. — Знаешь, лучше?

— Пой, пой, — показал рукой Максим. — Извини, что помешал. Это я так.

— Что-то расхотелось, — буркнул Валерка, отставляя гитару в сторону.

— Дай-ка, — попросил Максим.

Валерка передал ему гитару.

Семиструнка, конечно же.

Во второй половине двадцать первого века в Россию вернулась мода на семиструнные гитары, и Максим, как и многие молодые люди, играть на ней умел. Не профессионально, но для любителя вполне прилично.

Он тронул струны, подстроил звук. Гитара была простенькая, пожившая, но рабочая. Играть можно. Пока подкручивал колки, обратился мысленно к КИРу:

— КИР, у тебя, надеюсь, в памяти песня «Махнём не глядя» имеется?

— Это которая из кинофильма «Щит и меч»?

— Она.

— Обязательно.

— Подскажешь, если слова забуду?

— Без проблем. Только я бы на твоём месте там пару слов заменил.

— Каких?

— «Солдат» на «боец» и «гвардейский» на «армейский» или «ударный».

— Да, точно, сейчас же август сорок первого, гвардия ещё не появилась, и бойцы Красной Армии, а не солдаты… Понял тебя, спасибо.

— Обращайся.

Он начал сразу, без вступления.

Прожектор шарит осторожно по пригорку,

И ночь от этого нам кажется темней…

Который месяц не снимал я гимнастерку,

Который месяц не расстегивал ремней!

Есть у меня в запасе гильза от снаряда,

В кисете вышитом — душистый самосад. —

Солдату лишнего имущества не надо,

Махнем, не глядя, как на фронте говорят…

Слушали внимательно, затаив дыхание. Было видно, что песня нравится. К тому же пел Максим хорошо. С душой пел.

Боец хранит в кармане выцветшей шинели

Письмо от матери да горсть родной земли.

Мы для победы ничего не пожалели,

Мы даже сердце, как «энзе», не берегли.

Что пожелать тебе сегодня перед боем?

Ведь мы в огонь и дым идем не для наград.

Давай с тобою поменяемся судьбою.

Махнем не глядя, как на фронте говорят…

Кто-то тихонько вздохнул. Глубокий негромкий голос Максима, поддержанный гитарой, звучал в вечернем украинском лесу, как надежда на победу. Как обещание. Друг и собеседник, — он рассказывал, успокаивал, вёл за собой.

Мы научились под огнем ходить не горбясь,

С жильем случайным расставаться не скорбя.

Вот потому-то, наш родной ударный корпус,

Сто грамм «с прицепом» надо выпить за тебя.

Покуда тучи над землей еще теснятся,

Для нас покоя нет, и нет пути назад.

Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?

Махнем не глядя, как на фронте говорят… [2]

Максим умолк, огляделся.

Людмила украдкой вытирала слёзы. Мужчины, кроме Моисея Яковлевича и молодого Стёпки, закурили.

Все молчали.

— Какая необычная песня, — сказал, наконец, Моисей Яковлевич. — Необычная и… хорошая. Кто её написал?

— Не знаю, — ответил Максим честно. — Видать, кто-то из пехоты. Но у нас в полку её тоже пели.

— Талантливые люди писали, — сказал Моисей Яковлевич. — Сразу чувствуется. И слова, и музыка… Такая песня вполне могла быть написана к какому-нибудь спектаклю. Или кинофильму.

— Вполне возможно, — улыбнулся Максим, в очередной раз поражаясь про себя проницательности пожилого учителя.

Закипел чайник.

— Всё это прекрасно, товарищи, — сказал Нечипоренко. — Пьесы, кинофильмы и прочее искусство. Но хотелось бы знать, чаю нам сегодня дадут?

Чай — тоже трофейный — оказался весьма неплох. Крепкий, ароматный. Все пили его вприкуску, наливая предварительно в блюдечко. И только Максим и Моисей Яковлевич — из чашек.

— Вы из интеллигентной семьи, Николай? — неожиданно спросил учитель истории.

Да что ж ты такой наблюдательный и любопытный, подумал Максим, а вслух сказал:

— Я вообще беспризорник. А так — из крестьянской.

— Надо же. По виду не скажешь.

— Советская власть — отличный воспитатель, — сказал Максим и посмотрел ему прямо в глаза. — Поверьте, Моисей Яковлевич, я знаю, о чем говорю.

— Да, да, конечно, — пробормотал Моисей Яковлевич, отвёл глаза и уткнулся в свою чашку.

— Коля, а можете ещё что-нибудь спеть? — попросила Людмила. — Только не про войну. Она и так кругом.

— Про любовь?

Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула.

— Хорошо, — согласился Максим. — Ещё одну и — спать.

Взял гитару, задумался…

— КИР, вот теперь точно твоя помощь нужна.

— Что петь будем? — деловито осведомился КИР

— «Нiч яка мiсячна».

— Отличный выбор. Помогу, начинай.

Максим выдал красивый проигрыш и запел. Сильно, открыто, во весь голос:

Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай.

Сядемо вкупочцi тут пiд калиною —

I над панами я пан!

Глянь, моя рибонько, — срiбною хвилею

Стелеться полем туман.

Это была очень красивая песня, Максим её любил, но боялся, что не вспомнит слова — давно не пел. К тому же, она была на украинском языке, который Максим хоть и учил последнее время, но всё-таки знал не слишком хорошо. Однако, благодаря КИРу, который вовремя подсказывал слова, справился.

Ти не лякайся, що нiженьки босiї

Вмочиш в холодну росу:

Я тебе, вiрная, аж до хатиноньки

Сам на руках однесу.

Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько,

Тепло — нi вiтру, нi хмар…

Я пригорну тебе до свого серденька,

А воно палке, як жар. [3]

Закончил.

Народ зааплодировал.

Максим подмигнул Людмиле, которая смотрела на него восторженными глазами, отложил гитару, поднялся.