По прозвищу Святой. Книга первая (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич - Страница 21

Вуйко Аким сидел на крыльце и курил самокрутку. Был он в тёмно-серой холщёвой рубахе-косоворотке, таких же штанах и галошах на босу ногу. В распахнутом вороте рубахи виднелась жилистая загорелая шея. Худой, подтянутый, седой. Только кое-где пробиваются тёмно-русые пряди. Усы и недлинная клочковатая борода совсем седые, кончики усов пожелтели от никотина. Взгляд тёмно-карих, почти чёрных глаз из-под нависших бровей внимательный, трезвый, ясный. При виде гостей не поднялся, продолжал сидеть, покуривая. Молчал.

— Здорово, вуйко Аким, — поздоровался шофёр. — Это я, Петро.

— Да бачу, шо не хрен с бугра, — усмехнулся Аким. Рот у него был чуть скошен справа налево. — Давно тэбэ не було. Кто это с тобой?

Максим уже несколько секунд был в сверхрежиме и рассматривал пасечника.

Старался его почувствовать. Не в мысли проникнуть, нет, люди не умеют читать мысли, только угадывать иногда. Почувствовать. Настроение. Намерения. Отношение.

Самое главное, есть ли страх. Чужой страх всегда можно почувствовать. Иногда даже кажется, что у страха есть запах. Хотя почему — кажется? Есть запах. Собаки, например, его чуют сразу. А люди в сверхрежиме просто чувствуют. Иногда и без сверхрежима, если страх сильный. Но каким бы ни был страх — сильным или слабым, и чем бы ни был он вызван, это всегда свидетельствует только об одном: его носителю не стоит доверять свою жизнь. Страх возьмёт своё, и человек подведёт. Отступит, не прикроет, предаст.

У пасечника Акима страха не было. Ни тени.

Максим вышел из сверхрежима.

— Меня зовут Николай, — сказал он. — Николай Свят.

— Николай, значит, — сказал Аким и поднялся. — Микола. Шо ж, Микола так Микола. Головне, шоб людина була добра. А кто там у вас ще? Кличте сюда.

Через пятнадцать минут все сидели на лавках за дощатым столом, крепко врытым посреди двора. На столе расположились глиняные миски с мёдом, глиняные же чашки, кувшин и блюдо. В кувшине — молоко. На блюде — нарезанная ломтями краюха ржаного хлеба.

Дети — обе девочки и мальчик макали хлеб в мёд и уплетали угощение за обе щёки, запивая молоком. Взрослые были сдержанней, но не отказался никто. Даже Максим.

— Самогонку не предлагаю, — сказал Аким. — Чай, не свято [2].

— Шо не свято, то не свято, — вздохнул Петро. — Допомога твоя потрiбна, вуйко Аким. [3]

— До партiзан зiбрались? [4]

— По нам так заметно? — спросил Максим.

— А куда вам ещё? — переходя на русский спросил в ответ вуйко Аким. — Евреи в автобусе. Грузовик. И порохом от тебя пахнет, хлопче, на пять шагов. Значит что? Правильно. Стрелял и совсем недавно. Кого убили, немцев или полицаев?

— Полицаев, — признался Максим. — Другого выхода не было. Или мы их, или они нас.

— Не дурак, понимаю, — сказал Аким. — Что за полицаи?

Максим рассказал.

— Щекастого знаю, — кивнул Аким. — Грицько Стасюк. Та ещё жаба. За гроши мать родную продаст. Потом купит и снова продаст. Но уже дороже. Где вы их, далеко?

— Овраг в лесу, сразу за Лугинами, мимо церкви, через поля, потом налево.

— Примерно знаю. Что, и немцев не было никого?

Максим рассказал про молодого эсэсовца, которого оставили в живых. И про двоих солдат у шлагбаума при выезде из Лугин.

— Значит, будут шукать, — сказал Аким. — Шо так будут, шо эдак. Але час трохи е. Петро, дубраву пам’ятаешь у Мощаницы? Ми там гриби збирали колись. [5]

— Пам’ятаю, [6] — кивнул шофёр. — На пригорке, у самой реки. Отсюда на полночь километра три по лесу.

— Она. Знайдешь дорогу?

— Знайду.

— Тодi роби так…[7]

Они сели в полуторку и автобус, вернулись обратно на мощёную дорогу, повернули к Липникам. Село было и впрямь небольшое, проехали его быстро. Максим никого не видел, но чувствовал, что за ними наблюдают. Это хорошо. Значит, кого спросят с пристрастием, расскажут. Видели, мол, полуторку и автобус с людьми. По виду — евреи. Миновали село и повернули направо, на Повч и Игнатполь.

Повч, совсем маленькое село, протянувшееся десятком домов вдоль единственной улицы, уходящей влево и вправо от дороги, проехали не останавливаясь и через километр свернули налево, на лесную дорогу.

Километра полтора дорога закончилась вырубкой.

— Здесь, — сказал Петро. — Выходим.

Полуторку и автобус забросали хворостом, облили бензином из канистр, подожгли.

На краю вырубки Максим, шедший последним, обернулся.

Два костра полыхали посреди вырубки, чёрный дым поднимался к синему, летнему, но уже не мирному небу.

Найдут, конечно. Но не сразу. А когда найдут, то обнаружат лишь сгоревшие остовы, пользы от которых никакой.

Было два часа дня.

Шли так. Впереди Петро, который знал дорогу. За ним Моисей Яковлевич и женщины с детьми. Потом Василий, Лёва, Изя и замыкающим Максим.

Все мужчины были вооружены. Петро, Василий, Лёва и Максим — автоматами. Изя и Моисей Яковлевич — винтовками. Кроме этого, Максим отдал Майе ТТ (женщина настаивала, и Максим уступил, показав, как пользоваться оружием), а сам остался с люгером на поясе и двумя обоймами к нему.

В целом, неплохо, думал Максим. Не с пустыми руками идём. Ещё не известно, что там у партизан с оружием и всем прочим.

К дубраве на берегу речки Мощаницы вышли через час с минутами. Оно и понятно — лесные тропки не асфальт и даже не грунтовка. Хотя надо отдать должное, шёл отряд довольно бодро. Никто не отставал, не ныл, и даже не натёр ноги.

Вуйко Аким уже ждал. Вышел навстречу, встал на тропинке. Только что никого не было и — вот он стоит. В серо-зелёном плаще и сапогах, которые сменили галоши. На плече «берданка» — охотничий дробовик, переделанный из винтовки Бердана. На голове видавший виды треух. За спиной — вещмешок.

— Все живы-здоровы? — спросил он, снова переходя на русский.

— Все, — доложил Максим.

— Значит, слушайте сюда. Идти далеко, вёрст сорок, и всё по лесу. За сегодня не дойдём. Сейчас всем отдохнуть десять минут, покурить, в кусты по маленькому и большому сходить, кому надо, водички попить, и быть готовым.

Он присел на поваленное дерево, вытащил из кармана плаща кисет и пачку папиросной бумаги (видимо, довоенные запасы, подумал Максим), ловко свернул самокрутку, прикурил от спички.

Рядом с ним присел Петро, тоже закурил, достав из кармана потёртый портсигар. Протянул Василию:

— Кури, Вася. На том свете не дадут.

Молодой шофёр поблагодарил, взял папиросу, закурил, тоже уселся на бревно.

Максим стоял неподалёку, всматриваясь и прислушиваясь.

Лес как лес. Тихо журчит речка Мощаница, заросшая по берегам кустами да осинником и больше похожая на крупный ручей. Перекликаются птицы. Где-то деловито стучит клювом дятел, выискивая себе еду под древесной корой. Жужжит овод. Мелькнула и пропала в солнечном луче стрекоза. Чистая благодать и ляпота.

Если не знать, что на востоке горит земля, и тысячами умирают советские солдаты, сдерживая безжалостную немецкую военную машину.

А там, где эта машина, уже прошла, в немецком тылу, убивают уже гражданских: евреев, коммунистов, красноармейцев, партизан и их помощников.

Смерть везде. Смерть, предательство, насилие, кровь и слёзы. И так будет на этой земле ещё долго — до начала сорок четвёртого года, пока не освободит её наступающая Красная Армия.

А сейчас у нас ещё только август сорок первого, подумал он. Два с половиной года, считай. Вечность.

Подошёл Моисей Яковлевич.

— Вижу, вы не курите, молодой человек?

— Правильно видите, — улыбнулся Максим. — Не курю.

— Бросили или как?

— Или как.

— Большая редкость, — сказал Моисей Яковлевич. — Почти все ваши ровесники курят. Да и не только ровесники.

— Вы тоже не курите, — заметил Максим.

— Мне нельзя, сердце, — учитель потёр рукой грудь. — Врачи запретили. Пришлось бросить.

— А сейчас как? — спросил Максим с беспокойством. — Не болит, идти сможете?

— Смогу, смогу, — ответил Моисей Яковлевич. — Оно редко прихватывает. Если что, нитроглицерин у меня всегда с собой. Не волнуйтесь. Скажите лучше, вы с нами?