По прозвищу Святой. Книга первая (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич - Страница 19

— Звание? — мысленно обратился Максим к КИРу.

— Унтершарфюрер. Командир отделения.

Их отвели к заросшему кустами оврагу глубиной около трёх метров, поставили на краю.

Все уже догадались, что будет дальше, но никто не кричал и не рвался бежать. Только тихо плакала девочка Дина, прижавшись лицом к маминой юбке, да бормотал что-то на идише пожилой еврей в очках. Кажется, молился.

Четверо полицаев с автоматами отошли на несколько шагов. К ним присоединились ещё двое, с винтовками.

Молодой унтершарфюрер стоял сбоку, спокойно докуривая сигарету. Кобура его пистолета была застёгнута.

Не нужно быть медиумом, чтобы понять, — сейчас он докурит и отдаст приказ, подумал Максим. Но мы ждать не станем.

Одним мысленно- волевым толчком он перешёл в сверхрежим и выхватил из-за пояса ТТ.

Передёрнул затвор и открыл огонь.

Ещё на корабле он освежил в памяти особенности стрельбы из ТТ, поэтому не возникло ни малейших сложностей.

Шестеро полицаев точно перед ним метрах в пяти, не больше. У всех оружие не на боевом взводе, и нужна хотя бы секунда, чтобы понять что происходит.

За эту секунду Максим успел нажать на спусковой крючок пять раз. Мог бы и шесть, но хотелось наверняка.

Пять выстрелов, слившихся в один.

Пятеро тех, кто считал себя людьми, но таковыми на самом деле не являлся, были отброшены назад на полшага и повалились навзничь в траву с одинаковыми дырочками посреди лба. Трава под их головами окрасилась кровью.

Шестой — тот самый, щекастый, успел за эту секунду наполовину сдёрнуть с плеча винтовку и даже крикнуть:

— Курва!

Это было последнее слово в его жизни.

Максим нажал на курок в шестой раз, и щекастый упал рядом со своими товарищами с точно такой же дыркой в середине лба.

Ещё два патрона, подумал Максим и навёл пистолет на унтершарфюрера.

Эсэсовец выронил сигарету (она, не торопясь, поплыла к земле, похожая на отработанную ступень ракеты) и сглотнул слюну. Максим увидел, как медленно дёрнулся его кадык, и вышел из сверхрежима.

— Bitte nicht schießen [5], — сказал унтершарфюрер и снова судорожно сглотнул. Теперь в его глазах плескался неприкрытый страх.

— Медленно расстегни кобуру и брось мне пистолет, — скомандовал Максим по-немецки. — Держи его двумя пальцами за рукоятку так, чтобы я видел. Тебе всё ясно?

— Да, — ответил немец.

— Выполняй.

— Товарищи евреи, — Максим чуть повернул голову, продолжая следить за эсэсовцем боковым зрением. — Заберите оружие, патроны и деньги.

Хлопнула дверца полуторки. Шофёр — обычный парень, которого Максим даже не рассмотрел, как следует, выскочил из машины.

Второй продолжал сидеть в автобусе, не шевелясь.

— Стоять! — крикнул Максим.

Парень замер.

— Иди сюда.

Шофер показался из-за машины с поднятыми руками. Молодое испуганное лицо. Русый чуб выбивается из-под кепки.

— Куда собрался?

— Дык, это… до ветру. Прижало, сил нет, — он опустил одну руку, взялся за живот, сморщился, переступил с ноги за ногу.

Немец вытащил пистолет (девятимиллиметровый люгер, отметил про себя Максим, один из лучших пистолетов этого времени) и теперь держал его перед собой двумя пальцами за рукоятку.

— Бросай ко мне, — скомандовал Максим.

Люгер шлёпнулся в траву.

— Запасную обойму тоже.

Обойма упала рядом.

— Товарищи, кто умеет обращаться с оружием? — спросил Максим.

— Вы не поверите, но я умею, — подошёл к Максиму Моисей Яковлевич, за плечами которого уже висела винтовка. — Это сейчас я постарел, а в гражданскую был у товарища Будённого.

— О как, — сказал Максим. — Что, прямо в Первой Конной?

— Писарем, — признался Моисей Яковлевич. — Но на лошади сидеть умею, и стрелять тоже приходилось.

— Отлично, — сказал Максим. — Сопроводите этого… — он кивнул на молодого шофёра, — в кусты по нужде. Попробует бежать — стреляйте.

— Есть! — молодцевато ответил учитель истории и снял винтовку с плеча.

— Меня Василий зовут, — сказал шофёр чуть обиженно. — И я не сбегу. Вы что думаете, я тут добровольно? Меня заставили.

— Верю, — сказал Максим. — Но с охраной будет надёжнее. Давайте быстро, нам тут задерживаться не резон.

Подошёл, хромая на левую ногу, водитель автобуса — мужик лет сорока.

— Я Петро, — представился он. — Не знаю, что ты задумал, хлопче, но хочу сказать.

— Говори, — разрешил Максим.

— Полицаи — ладно. Собакам и смерть собачья. Но если ты прикончишь немца, — он покачал головой. — Нам не жить. Расстреляют нас с Васькой. Я-то один, не жалко, да и пожил уже. А у него мать и две сестры мелкие. Их тоже к стенке поставят. У немца закон: за одного своего — десять наших, без разбора. Женщин, детей, всех. Тем более, отец Васьки в Красной Армии.

— А он почему не там? — спросил Максим.

— Так я ж говорю — мать и две сетры-малявки. Кто кормить будет? Отсрочка у него была. А отца мобилизовали, когда война началась. Мы с его отцом, Иваном, с гражданской ещё знакомцы, в одном отряде были.

— В каком отряде?

— Так… это… у батьки, — кривовато усмехнулся хромой. — У Нестора Иваныча.

— У Махно, что ли?

— У него. Врать не буду. И белых били, и красных, бывало. Но белых чаще, — он поднял палец. — Меня осколком снаряда в ногу ранило летом девятнадцатого, — он похлопал по левой ноге. — Кость перебило… Остался хромым на всю жизнь, левая короче правой на полвершка. А Иван целым и здоровым вернулся. Его месяц тому забрали на фронт.

— Понятно, — сказал Максим. — Есть предложения, Петро? С немцем я сам решу, убивать не стану, обещаю. С вами всеми что делать?

— Нам нельзя в Лугины возвращаться, — сказала Майя. Все евреи уже подошли ближе, слушая разговор. — Убьют нас.

— Обязательно убьют, — кивнул Петро. — И вас, и нас заодно. Уходить надо.

— Куда? — тоскливо осведомилась Майя. — Гестапо везде достанет. А где не гестапо, так мельниковцы подсуетятся. Они евреев ещё больше, чем немцы, ненавидят. Им сейчас немцы волю дали, вот они и радуются, лютуют, — она плюнула в сторону трупов.

— К партизанам, — сказал Петро. — К партизанам надо уходить. Пока ещё лето.

— К партизанам? — переспросила пожилая еврейка. — Нам всем?

— Всем, Роза, — подтвердила её ровесница и, возможно, подруга. — Будем кашу варить, раны перевязывать. Ты же хорошая повариха, а я сестрой милосердия ещё в ту войну была.

— А дети? — спросила Майя?

— Я могу в партизаны! — твёрдо заявил мальчик. — Хочу убивать немцев и ОУНовцев. Я их ненавижу.

Еврейка Роза только вздохнула.

— Хорошая мысль, — сказал Моисей Яковлевич, подходя вместе с Василием. — Даже я смог бы пригодиться. Наверное. Только где они, те партизаны?

Шофёр Петро посмотрел на унтершарфюрера. Тот продолжал стоять на месте. Только нервно моргал, да утирал пот со лба (к этому времени выглянуло солнце, и стало жарковато).

Максим подошёл к немцу.

— Имя? — спросил отрывисто.

— Клаус Ланге! — вытянулся тот.

— Извини, Клаус, — сказал Максим и ударил унтершарфюрера рукоятью пистолета по голове.

Быстро, сильно, точно.

Не издав ни звука, эсесовец рухнул в траву.

Максим снял с него форму и сапоги. Перешёл в сверхрежим, нажал на две точки заушами, настроился на биоритм немца.

Спать. Спать. Спать.

Спать и видеть сны.

Отпустил, вышел из сверхрежима. Теперь Клаус Ланге будет спать до самого вечера. И совсем не обрадуется, когда проснётся. Босой, в трусах и майке. Без оружия и документов.

Зато живой.

— Так что насчёт партизан? — спросил Максим.

Петро почесал в затылке.

— Точно не знаю, — сказал он. — Но слышал, что есть уже партизанский отряд в местных лесах.

— От кого слышал?

— Так… это… — замялся Петро.

— Говори, говори, — поощрил Максим. — Или ты думаешь, что я сначала всё это устроил, а потом сдам всех немцам?

— Не думаю, — вздохнул Петро. — Знакомец мой к партизанам ушёл. У него немцы жену снасильничали, а та на следующий день повесилась. Он жену похоронил, три дня пил, а потом ушёл. Знал, где они. Сказал, мстить буду гадам, пока жив.