Рыжий: спасти СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 1

Рыжий: спасти СССР

Глава 1

— Хрясь! — мощный кулак фронтовика-танкиста ударил по столу.

Так шарахнул, что меня будто тряхнуло. Зазвенела посуда, на пол отправились бокал и две рюмки. На столе также нарушилась композиция, которую с трудом и тщанием выстраивала мама.

Светлый праздник дня рождения товарища Владимира Ильича Ленина осквернялся новым витком моей ссоры с отцом.

— Ты закончил инженерно-экономический! Я нашёл тебе место в Ленинграде, договорился с людьми. Неблагодарный! — продолжал отчитывать меня отец. — А знаешь, Толя, я ведь и вправду повлияю на решение комиссии по распределению! В ПТУ хочешь? Будет тебе ПТУ. Раз тебе помощь не нужна, раз ты от кандидатской отмахиваешься…

Он выпил рюмку залпом, а после посмотрел на меня с вызовом и снова взорвался.

— Да я запру тебя в ПТУ, чтобы ты увидел, как жизнь устроена! В облаках летаешь? Летчик-недоучка! Клава, ты слышала! Я ему место уютное предлагаю на кафедре, а он в бурсу метит! Тьфу!

От басовитого тона полковника танковых войск, а ныне преподавателя ЛИЭИ, мне становилось не по себе. Помнит организм, в который я вселился, что Аркадий Борисыч может перейти от угроз к делу. Нет, я не боялся, да и не мой это отец фактически, а родитель того парня, в которого попало мое сознание. Ну и свои доводы у меня имелись.

— Ты можешь разбить всю посуду, это не изменит моего решения. Быть ассистентом в лаборатории по блату — неправильно. Мое решение — нет! Прими это и не пугай маму!

Пока отец выходил из себя, я с невозмутимым видом распределял пюре по краям тарелки, чтобы оно быстрее остыло. Спор спором, а обед по расписанию. Да еще такой, как в молодости. Мама готовила по-советски выверено и вкусно. Вот где нужно было брать ГОСТы на приготовления блюд!

Я подцепил, наконец, ложкой пюре — нежное, без комочка, в меру сливочное. А котлеты по-киевски, которые мы сегодня вкушали… Надрезаю — и только тогда ровнёхонько из серединки выливается масло. Мясо тает во рту. Да, нет украшательств в виде пророщенного гороха, или капель терияки. Так и пошла эта терияка прямо в… Как по рифме, так пусть и идет. А мы будем есть еду, приготовленную с любовью и уж точно без ГМО.

Я совершенно спокойно потянулся за колбасой — докторская была нарезана тоненько, словно на слайсере, но точно руками мамы,. В будущем на праздники уже вареную колбасу не нарезали. Но у нас и не только она — в центре букетиком сложены такие же тонюсенькие кружки сервелатика, этих немного — дефицит. Все это знают и едят соответственно. И кушается тогда настолько внимательно, что каждый оттенок вкуса ловишь, ведь это еда не на каждый день.

Отец не отставал — нацепил на вилку кусочек очищенной селедки с колечком лука, съел, посмотрел на меня.

— Давно ты стал считать, что блат — это плохо? Кто меня подговаривал соглашаться идти на работу в ЛИЭИ и помогать тебе в учебе? Что я скажу Дмитрию Николаевичу? Он оставлял за тобой место на кафедре! Какой позор на мои седины! — продолжал сокрушаться родитель.

Селёдочка не помогла. Отец позеленел и начал расхаживать взад-вперед по залу, шепча одними губами: «Нет, вы на него посмотрите, умник какой! Вырастили на свою голову!»

— Аркаша, может… — попробовала вставить свои «пять копеек» мама.

— Аркаша? Вари кашу! Не лезь в разговор, женщина! — разъярился Аркадий Борисович.

Я в родительские разборки не лез. Так-то они живут душа в душу. Отец третирует мать, та чаще всего терпит, но оба, как это ни странно, любят друг друга, без сомнений.

— Сынок, отец прав. Он договаривался с уважаемыми людьми, — промямлила мама, то и дело бросая на него взгляды, высматривая реакцию отца.

— Считайте, что я повзрослел и решения принимаю самостоятельно, — твёрдо сказал я, выпивая компот и выдерживая тяжелый взгляд отца. — Это же вы молодцы, что воспитали человека, способного на собственные решения.

— Давно ли так стало… — пробурчал отец, явно уже устав спорить.

На самом деле причин для того, чтобы не оставаться в институте и не идти на завод по специальности, у меня хватало. Как минимум, я не инженер. Как максимум — мне это без надобности, задачи передо мной совсем другие стоят.

А ведь легче всего было бы пройтись по пути человека, тело которого я занял! Я знал досконально, с кем он должен встретиться, как завязывал те или иные знакомства. Но этого не будет никогда.

Я ненавидел все, что было связано с ним — как и людей, с которыми он общался.

Уже месяц мне сложно даже проговорить, кем являюсь. Но когда я спорю, то уже делаю это так, будто Аркадий Борисыч и есть мой родитель. Даже эмоции просыпаются и уважение к человеку, который воспитал… Да что там, гада он воспитал — ну и нарубил он дров, желая прославиться! И оказался в итоге одним из тех, кто развалил великую державу. Ну в смысле — «этот» нарубил, в котором теперь я.

Но отец его, а выходит, мой — достойный человек, честный служака, помотавшийся по гарнизонам и хлебнувший войны. Есть у него, стального мужика, Ахиллесова пята — это я. То есть он… или все же я… запутаться можно… Слабость Аркадия Борисовича в том, что он любит своего сына и живет для него, ну и для его младшего брата.

— Ты там хоть слышишь ли меня? — как будто чуть накопив энергии, отец снова заговорил требовательным тоном. — Опять весь в своих мыслях. Мыслитель… В нашей семье один философ — твой брат, а ты. — отец раздосадовано всплеснул руками.

Я спокойно выдержал взгляд Борисыча. Родитель лишь махнул рукой, а после опрокинул очередную рюмку водки.

День рождения Ильича не задался. Может, нужно было бревно потягать на плечах или с броневика призвать к революции? Интересный был бы перформанс, боюсь, не оценят.

Судя по тяжелому вздоху Борисыча, отец, наконец, сдался.

— Толя, Дмитрий Николаевич — уважаемый человек. Ты ведь должен был стать его глазами и ушами на кафедре… — едва слышно сказал он.

— Понимаю, но все решено, отец. И ты не будешь рабом на галерах у Дмитрия Николаевича. И я не буду ему должен — и не стану руки целовать, — настаивал я на своем.

— Но он ведь пошел навстречу, по большому блату. Я уже договорился о благодарности Дмитрию Николаевичу, — перед принятием на грудь очередной рюмки с водкой, сказал Аркадий Борисович.

— Ничего, югославская стенка, которую ты ему пообещал, вам нужнее. Обсерится твой уважаемый человек, — отрезал я.

Я думал, что сейчас вспыхнет очередная эскалация «кого мы вырастили», «откуда нахватался слов-то таких», «мы семья приличная», но нет — отец устало опустился на стул. Правда мама из уголка зала посмотрела с укоризной. За возвышенное воспитание: стихи, почитание женщин… Бунин, Пришвин с цветочками и бабочками, — все это ответственность мамы. А тут «обсерится»…

Я посмотрел на нашу стенку. Нет, скорее большой сервант, всего на половину стены, в то время, как югославская будет на всю длину. Так что было бы не плохо самим поменять мебель. Мама даже не держит все «достижения» на обзор, то и дело меняет сервизы и хрусталь. Так что осталось место только для сервиза из тончайшего фарфора с золотом и серебром. Там под каждой чашкой и блюдцем написано «Штутгарт 1879». Да, как и многие фронтовики, кое-что, но отец затрофеил. Будет стенка, все лучшие сервизы и бокалы можно будет поставить на обозрение.

— А не хочешь сам сообщить Дмитрию Николаевичу, что не согласен с его предложением? Ты же взрослый и отвечаешь за свои поступки и решения? — спросил отец.

— Да, я это сделаю. Но не много ли чести для Дмитрия Николаевича?

— Он зам по идеологии!!! — выкрикнул отец.

— Не кричи, сердце прихватит. Понял тебя. Вот прямо сейчас пойду и скажу, что отказываюсь, — сказал я.

— Он может тебе навредить, сынок, — обреченно сказал Борисыч.

— Ну не убьет же? И не посадит… Наверное, — усмехнулся я.

Вот оно — проявление червоточины, что разрасталась и уничтожила Советский Союз. Блат, «Дмитрии Николаевичи»… Не хочу быть должным, не хочу, чтобы фронтовик, сильный человек, коим является мой нынешний отец, прогибался. Даже не под систему, а под мнение всяких «Дмитриев Николаевичей».