Странник... мой? (СИ) - Резник Юлия - Страница 9

Странник ничего больше не писал, хотя я, взбудораженная его вниманием, всю ночь обновляла ленту. Ну и ладно. Это не испортило мне настроения. Нет, где-то на подкорке зудела мысль о предстоящем разговоре с отчимом, который звонил мне каждый год, чтобы поздравить, но даже она не могла сделать этот день хуже.

– Рано ты вскочила, Дашуль, – проскрипел за спиной старческий голос Надежды Дмитриевны.

– Кофе хотите?

– Нет. По мне, это пить нельзя.

– Да ладно! Это же натуральная колумбийская арабика. Высший сорт.

– Я не ценитель. Наболтаю растворимого, и все дела.

– Ну, как знаете. – Я пожала плечами. – Надежда Дмитриевна…

– М-м-м?

– А расскажите мне об Архипе! – попросила я.

– Что именно тебя интересует?

– Кто он, что он… Чем занимается? Дом-то у него – ого-го.

– Архип – художник. Его же в честь деда назвали, может, слышала о таком? Архип Сильвестров?

– Да, конечно.

– Ну вот. Дед у него – талант.

– А на внуке, выходит, природа отдохнула? – недоверчиво нахмурилась я.

– Что ты! Архип – гений. Просто он… Как бы это сказать? Махнул на себя рукой.

– В каком смысле?

– Да в прямом. Не хочет он ни выставляться, ни писать. Слишком сильно его гибель жены подкосила.

Надежда Дмитриевна недовольно поджала губы. Такая реакция мне показалась странной.

– Значит, ее смерть была внезапной? – уточнила я.

– А то. Как гром среди ясного неба.

– Я думала, может, она болела.

– Если только на голову, – фыркнула старушка. – Повесилась она – Зойке и года не было.

От этих слов у меня чуть кофе не пошел носом.

– Ужас какой, – прохрипела я, откашлявшись. – Даже страшно представить, что толкает людей на такие поступки.

– Болезнь. Говорю же! Танька была настоящей истеричкой. Какие она Архипу концерты мочила – что ты! Изводила его ревностью, хотя, как ты понимаешь, уж его сложно назвать дамским угодником. Скандалы устраивала, а то и вовсе набрасывалась с кулаками. Ее как будто бесило, что Архип такой… немного замкнутый, нелюдимый, что ли? Мне казалось, она себе цель поставила – довести мужика до ручки.

– А в итоге дошла сама.

– Ну, он-то от нее с палаткой в лес сбегал, когда кончалось терпение. А ей от себя бежать было некуда.

– Чего же он не развелся?

– Кто его знает. Может, жалел ее – она помладше была, в голове ветер. А может, правда, чувства какие испытывал, несмотря ни на что. От него ведь не добьешься.

– И ребенка ему родила…

– Ну, тут еще вопрос, чей ребенок…

– Вы думаете, он сомневается? – мои глаза округлились от ужасной догадки, что отчужденность Архипа по отношению к Зойке – не случайность? Что если он так наказывал ни в чем не повинного ребенка за грехи матери?

– Думаю, ему все равно, – отмахнулась Надежда Дмитриевна. – Зойку он любит безоговорочно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Мне так не показалось.

– Почему? – изумилась Надежда Дмитриевна.

– Ну-у-у… Как-то холодно он с ней себя вел.

– Он со всеми ведет себя холодно. Такой человек… Это не делает его ни плохим, ни хорошим. И уж точно ничего не говорит о нем как об отце, уж поверь мне. А вот когда Зойка болеет, он от нее ни на шаг не отходит. И вот это как раз показатель.

– Да я же не спорю. Так, описала вам свои ощущения от встречи.

Прерывая разговор, у меня зазвонил телефон. Я вздрогнула, едва удерживаясь от глупого желания сбросить. Иногда меня мучил вопрос: как он поступит, если я не отвечу? Перезвонит ли? И может быть, потому и не сбрасывала, что знала – нет. Не станет. Ни в этот день, ни потом.

– Да!

– Ну, здравствуй, Дашут.

– Доброе утро.

– С днем рождения, что ли? – У Надежды Дмитриевны округлились глаза – голос отчима в трубке слышался довольно отчетливо. – Счастья, здоровья, любви… Чего там еще желать принято?

– Спасибо.

– Замуж еще не вышла?

– Еще нет.

– Ну, так давай уже, Дашут. Время-то идет. Детишек пора… Может, ты бы приехала как-нибудь? – замялся.

Да я лучше сдохну.

– Может быть. Работа пока не отпускает.

– Ну, ладно. Слопай там за меня кусочек торта.

– Обязательно. До свидания.

Я оборвала связь и уткнулась в тарелку, переживая откат. То, что я поддерживала связь с уродом, который едва не разрушил мне жизнь, по мнению моего же психолога, являлось нехорошим сигналом. Я и сама это понимала, просто… У меня действительно было так мало хоть сколь-нибудь близких людей, что даже разорвав, казалось бы, с ними все связи, я все же оставляла тоненькую ниточку на всякий случай. Этой ниточкой и были созвоны раз в год да сообщения по менее значимым поводам. И если эсэмэски от него меня почти не трогали, то после звонков приходилось отходить порой по несколько дней.

– Что же ты молчишь, что у тебя день рождения?!

– С определённого возраста для женщин это не такой уж и праздник, – решила отшутиться я.

– Это с какого такого возраста? – расхохоталась Надежда Дмитриевна. Ну, понятно, с высоты ее семидесяти плюс мои тридцать наверняка казались сущей мелочью. А я… Я чувствовала себя древней старухой, которую здорово помотала жизнь.

– Сегодня я разменяла четвертый десяток.

– Четвертый? – притворно ахнула старуха. – Ну, надо же. Еще не присматриваешься к гробам?

– Еще нет. А вы? – отбила шутку.

– Я уже купила. На чердаке стоит, миленький.

– Вы же шутите? – насторожилась я.

– Ни капельки.

– Какие-то дурацкие традиции…

– Да нормальные. Родне меньше мороки. Да что мы о грустном? Как будем отмечать?

– Никак. В том, что я постарела еще на один год, нет никакого повода для радости. Пойду поработаю.

Сегодня я все же планировала связаться с главой земельного комитета, где бы он ни был. Погрузившись с головой в бумажки, я то и дело отвлекалась на мысли о злосчастном гробе. Было что-то невозможно печальное в том, что наши старики как будто даже смертью боялись заявить о себе или, не дай бог, причинить кому-нибудь неудобство. Как, должно быть, страшно прожить жизнь с вбитым в голову постулатом про то, что я – последняя буква в алфавите… Ведь если рассуждать так, то непонятно зачем вообще тебе была дана жизнь.

Моя мама учила меня обратному. Она всегда подчеркивала мою индивидуальность и очень переживала, что своей болезнью фактически лишила меня нормальной юности, но, конечно, она была не в том положении, чтобы отказаться от моей жертвы. Мама любила жизнь и цеплялась за нее до последнего. А я любила ее за силу и стойкость.

Нет, она что, правда не понимала, что происходит за стенкой? Не слышала, как в нее бьется изголовье кровати, когда у отчима отказывали тормоза, не слышала моих стонов, которые я изо всех сил душила, потому что было ужасно стыдно стонать под маминым мужем? Да-да, то, из-за чего я плакала в первые месяцы, постепенно начало приносить мне стыдное удовольствие. Господи, как я за это себя ненавидела… Один ты и знаешь. Ненавидела так, что я до сих пор не понимаю, как в те годы не вышла в окно.

Вероятно, дело было в моем проклятом либидо. А тогда я была уверена, что хуже меня человека нет. Что я какое-то исчадие ада. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что избегаю своего отражения в зеркале, боясь увидеть там… Что? Рога и копыта? И сколько бы ни убеждал меня психолог, что это было насилием до конца, я… Я так и не смогла отпустить свою вину полностью. Да, поначалу мне пришлось сломать себя и согласиться с происходящим. Да, ради мамы. Но потом я… Я кончала под отчимом, да.

Тогда-то я, наверное, окончательно и закрылась. Нет, ну а с кем бы я могла обсудить свою жизнь? Кто бы меня выслушал? Кто бы понял? Нашлись бы такие, кто бы не осудил? Я смотрела на своих одногруппников, как на неразумных детишек, чьи проблемы мне казались нелепыми и надуманными. Да, теперь я понимаю, что обесценивала их чувства. Что, конечно, не делало мне чести, но в то же время… иначе просто не могло быть. Я же сравнивала! И в сравнении с пиздецом, что творился в моей собственной жизни, в их, на мой взгляд, царил полный штиль. Они просто не знали, что такое безысходность.