Золото Стеньки (СИ) - Черемис Игорь - Страница 6

Он странно посмотрел на меня и осенил крестным знамением — на что я с готовностью перекрестился.

— Уверен ли ты, что видел именно видение от бога, а не бесы на тебя пелену накинули?

— Мне сложно об этом судить, отче, — я потупился, изображая смущение. — Но это видение получилось слишком важным, чтобы я мог не обращать на него внимания.

Симеон пожевал губы и всё-таки спросил:

— Ты откроешь мне, что увидел, царевич?

— Не могу, отче, — с легким сожалением в голосе сказал я. — Прежде мне надо потолковать с государем. Если он даст соизволение…

Помнится, в хорошей комедии Гайдая наши современники, попав ко двору государя Иоанна Васильевича Четвертого Грозного, легко освоились в незнакомой обстановке, да и их речь все понимали без затруднений. Но я знал, что всё будет совсем иначе — и уже во время прогулки с Ерёмкой убедился, что мои подозрения вполне обоснованы.

Кремль сейчас не был закрытой территорией. Конечно, в Теремной дворец или в Спас на Бору попасть могли далеко не все, но любой желающий мог войти в эту крепость через любые из четырех ворот, посетить любой монастырь, любую церковь и любое подворье и даже наведаться в гости к кому-нибудь из бояр, если его, конечно, ждут хозяева. В Кремле имелись торговые лавки и пара харчевен, а государевы кабаки, где народ весело напивался, пополняя казну, стояли прямо за воротами. Про один из них царевич знал, да и я припомнил — знаменитый в узких кругах «Сапожок» — стоял перед Кутафьей башней, рядом с храмом Николая Чудотворца в Сапожке. Впрочем, сыну царя появляться в таких местах было неуместно.

И весь этот люд голосил — как говорили, на всю Ивановскую. Громко, никого не стесняясь, посетители излагали свои взгляды на жизнь и на собеседников, ругались или братались, радовались и огорчались. В принципе, они делали всё то же самое, что и мои современники из конца двадцатого века, только слегка вычурно. С тем, что дошло до нас в письменных источниках, конечно, общего было мало, больше это напоминало чуть измененный слог пушкинских произведений, но для меня сейчас главным было то, что тут использовали другие слова и обороты — частично забытые, частично изменившие значения. Впрочем, сейчас язык тоже был живым и подвижным, так что если не произносить длинных речей, никто никаких изменений в стилистике царевича не заметит — или даже не обратит внимания. К тому же память подсказала, что Алексей подолгу общался только с пятью людьми, и один из них — то есть его мать — был уже мертв.

Ещё одним собеседником, если так можно было его назвать, был Ерёмка, который, в принципе, знал своё место и в высокие материи не лез. Память подсказала, что Алексей знал — того расспрашивают о делах царевича, этим занимались ближние бояре царя, Федор Михайлович Ртищев и Алексей Никитич Трубецкой. Первый был главным советником Алексея Михайловича и по должности был обязан знать мысли наследника; второй возглавлял приказ Большого дворца и тоже должен был быть в курсе, что творится во вверенном его попечению хозяйстве. Впрочем, вряд ли они смогли накопать на Алексея какой-либо компромат — тот только входил в возраст, на заседаниях Боярской думы лишнего не говорил, а с Ерёмкой общался исключительно по своим мальчишечьим делам.

Другими конфидентами царевича была ещё одна пара мальчишек, которых к Алексею определили для игр и для защиты — Иван, правнук заслуженного старика-боярина Никиты Ивановича Одоевского, и ещё один Иван — сын боярина Дмитрия Алексеевича Долгорукова, знаменитого тем, что его первой женой была Ирина Ильинична Милославская, старшая сестра Марии Ильиничны. Впрочем, этот Иван был рожден четвертой женой Долгорукова, некой Прасковьей Исканской, про которую Алексей почти не знал; кажется, эта Прасковья уже умерла.

Иваны эти были ребятами сильными, но беседовать с ними Алексею было некогда — всё отпущенное им время отнимали занятия по боевой, так сказать, подготовке, с деревянными саблями и копьями. Ему эти занятия не слишком нравились, а, соответственно, не слишком нравились и эти мальчишки. Впрочем, у них был шанс когда-нибудь войти в ближний круг царя, если бы Алексей пережил своего отца, но у Федора, Ивана и Петра были свои ближники. Иванов, наверное, тоже спрашивали о царевиче — как минимум отцы должны были этим заниматься, — но вряд ли они могли сказать что-то внятное. Правда, о своем умении обращаться с мечом, пусть и деревянным, я был не лучшего мнения, но считал, что это дело будущего, которого у меня может и не быть.

Ну и пятым собеседником Алексея был как раз Симеон Полоцкий — этот знал царевича как облупленного, знал его уровень во всех науках, и мне точно нужно было сократить своё общение с ним. Сейчас у меня получилось его удивить, но вряд ли я смогу готовить подобные заготовки для каждой встречи с ним.

Ещё одной проблемой были разные обращения к различным персонам, и ради этого я серьезно напряг память царевича. Всё оказалось не слишком сложно, но мне надо было зазубрить это, как молитву «Отче наш» — которую я пока знал только с подсказками от Алексея. Но в первом приближении я местный этикет освоил на твердую четверку. Например, Симеона допускалось называть «отче», хотя монахом он не был — но был наставником и учителем; эти слова тоже использовались, но реже. Обращение к царю зависело от ситуации. Наедине или во время чего-то, похожего на личное общение, я мог называть его «батюшка». Никаких «царей», упаси боже, и уж тем более Алексеев Михайловичей! Это сразу бы обозначило меня как чужака, обычая не знающего, а, значит, вызвало бы вопросы. Ну а на людях или когда я говорил о царе с третьими лицами, то должен был обозначать отца Алексея как «государя».

Всех остальных допускалось называть по должности или по титулу — боярин, князь, стольник, дьяк, — если, конечно, я смогу сообразить, кто и кем служит. Проще всего — по имени-отчеству, чтобы и уважение высказать, и дистанцию соблюсти. Они ко мне, кстати, обращались также — царевич или Алексей Алексеевич. Алексеем меня дозволялось звать только матери, но эта глава жизни царевича была в прошлом. Всё это было частью местного политеса, и это я ещё не брался за глубину поклонов! Хотя, наверное, проще всего было игнорировать всех, кроме Алексея Михайловича и патриарха, который тоже жил тут, в Кремле, на собственном подворье, как я и делал во время прогулки.

Услышав мои слова, Симеон сразу потух — видимо, ему очень было интересно знать, что же мне такого привиделось на могиле царицы, но добиваться ответа от меня он не мог.

— Вот как, царевич… — сказал он неторопливо. — И всё же, не могу не спросить: о чем же было это видение?

Я мысленно улыбнулся.

— О будущем, отче. Всего лишь о будущем.

[1] Если не вдаваться в частности, то первые вакцинации в XVIII века именно так и проводили — ножом вскрывали оспенные пузырьки на вымени и тем же ножом делали надрез на коже человека. Тогда более распространенным был способ передачи болезни от тех, кто уже переболел и выздоровел — подопытных, например, заворачивали в простыни, пропитанные потом больных, они заражались, но болезнь протекала значительно легче. Смертность при этом способе (он называется вариоляция) составляла 2%, по тем временам это считалось допустимым. Вакцинацию от коров придумал в 1796 году английский врач Эдвард Дженнер, который потом положил жизнь, чтобы доказать успешность своего метода. Но поголовную вакцинацию в Европе (и в России тоже) ввели уже в начале XIX века.