Золото Стеньки (СИ) - Черемис Игорь - Страница 4

Вообще в истории Руси царевичам с именем Алексей не слишком везло, а единственным исключением был нынешний царь Алексей Михайлович, который спокойно унаследовал своему отцу и даже сумел просидеть на троне тридцать с лишним лет. Но этот, в теле которого оказался я, помер в неполные шестнадцать лет, ещё один был замучен Петром Первым в казематах Петропавловской крепости по подозрению в заговоре, а третий закончил жизнь в подвале Ипатьевского дома. В целом можно было считать, что это имя проклято на три четверти и не слишком обольщаться своей будущей судьбе.

Вот про мать этого царевича я знал. Причину смерти Марии Милославской потомки определили как «родильная горячка». Говоря простыми словами — кто-то из повивальных бабок или немцев-врачей занес заразу в ослабленный женский организм; в будущем это могли вылечить, но требовались антибиотики и хирургическое вмешательство, которые тогда были недоступны даже в просвещенной Франции. Гораздо проще не допускать заболевания — достаточно элементарной гигиены для докторов и широкого использования простейших антисептиков, которые можно делать прямо тут, в России семнадцатого века. Но до таких инноваций дошли только через двести лет, так что у несчастной Марии и её восьмой дочери, которую успели окрестить Евдокией, шансов не было никаких.

У царевича могло быть что угодно. Банальная сердечная недостаточность, которую найти на ощупь невозможно, но которая как мина замедленного действия, поскольку сердце может не выдержать и остановиться в любой момент. Какое-нибудь внутреннее воспаление, которое через несколько месяцев даст о себе знать. Наконец, его могли тупо отравить чем-то незаметным — и я не был уверен, что в горячечном бреду соображу потребовать много-много воды и заставлю отогнать от меня иноземных докторов, которые соберутся по капле выдавливать из меня всю кровь. Да и не факт, что это поможет — кажется, таким способом можно только от некоторых ядов спастись, а, например, от цианидов уже нет.

Я, конечно, собирался трепыхаться, потому что помнил поговорку про воду и лежачий камень. Смириться с будущей судьбой было легче всего. Память царевича у меня была, с её помощью я уж как-нибудь год продержусь, а потом отойду в мир иной с чистой совестью — наверняка причастие у меня будет принимать сам местный патриарх, как его там — да, точно, Иоасаф, Никон сейчас в опале. Ещё и в монахи примут, с них станется.

Но можно попробовать повести себя иначе. Посмотреть вокруг, понять, откуда исходит опасность, сменить обстановку — я чисто физически ощутил спертый воздух собора, и желание оказаться где-нибудь на природе захлестнуло меня с головой. Я мысленно согласился с собой — поездка на условную дачу не помешает. Сейчас в Кремле тесно, Теремной дворец плохо вмещает всю многочисленную царскую семью, а скоро Алексей Михайлович посватается к Нарышкиной — и станет ещё теснее… Правда, царь с молодой женой чаще будут жить в Преображенском дворце, но что если я займу его раньше? Надо будет что-то соврать, чтобы получить разрешение — и придумать ложь, которая выглядела бы правдой, надо как можно быстрее… Я задумался было, но Еремка накинул мне на плечи богатую атласную шубейку и сбил с мысли. Я едва снова не рявкнул на него, но лишь кивнул с благодарностью. Не время ругаться на людей, которые ко мне приближены — память услужливо подсказывала, что царевич был человеком мягким и даже чересчур добрым.

* * *

Атласная шуба Алексея была тяжелой, и в ней я чувствовал себя неприятно. Из памяти Алексея я выудил сегодняшнюю дату — пятнадцатое апреля, но это по старому стилю. А если переводить на привычный мне календарь, то выходил уже самый конец второго месяца весны, в моем будущем особо отчаянные уже чуть ли не в майках бегали. Но в семнадцатом веке идти даже по Кремлю без подобающей одежды и с непокрытой головой было, видимо, решительно невозможно, ещё заподозрят в какой-нибудь ереси, от такое и царские дети не застрахованы. Ерёмка, кстати, оделся много скромнее и легче — у меня в памяти всплыло название «зипунок», тут же исправленное внутренним Алексеем на ещё более странное «охабень».

На паперти Вознесенского собора я окончательно уверовал, что оказался в теле царевича за три с половиной сотни лет до своего рождения. Это был не тот Кремль, который я знал относительно хорошо, с его дворцами — Большим, Теремным и концертным, — с Царь-пушкой и Царь-колоколом и входом в Грановитую палату.

Я же поначалу даже не узнал места, где мы находимся — и лишь потом, посмотрев налево от церкви, которую моя память назвала церковью святого Георгия, я увидел хоть что-то знакомое. Это была башня с воротами, очень похожая на Спасскую, которая определенно не могла быть Спасской, но была именно ею. Те же форма и цвет и, наверное, расположение, а всё остальное… Всё остальное осталось в будущем. На башне и часы были — большие, со странным циферблатом, разделенным на двадцать четыре части, на которых было около восьми часов утра. Я читал про эти часы, их убрали, когда Петр купил где-то в Европе нормальный механизм, тот, что бил каждые пятнадцать минут и в XXI веке. Но сейчас даже до Петра оставалась года три, а до часов — больше тридцати. И я замер, не в силах сдвинуться с места и оторвать взгляд от этого свидетельства глубокой старины.

В моем времени все строения в этой части Кремля давно снесли под корень, вместе с монастырями и церквями, а на освободившемся месте построили здание, которое называли странно — 14-й корпус Кремля. Саркофаг царицы, у которого я осознал себя в этом времени, ещё в тридцатые оказался в подвале Архангельского собора — вместе с могилами остальных цариц и великих княгинь. Новое здание было убогим и устаревшим, кажется, его собирались вот-вот сносить, и у нас на кафедре некоторые особо деятельные ученые очень рвались покопаться в фундаментах Чудского и Вознесенского монастырей. Я их энтузиазма не разделял — по моим представлениям, строили тогда капитально, а культурный слой на месте этого корпуса наверняка перекопан метров на десять в глубину.

Ерёмка чуть тронул меня за локоть, намекая, что пора бы поторопиться, и я величаво — во всяком случае, я старался сделать это именно так — кивнул и двинулся дальше, мимо Георгия, по не слишком широкой улице, ограниченной каменным зданием с одной стороны и забором с другой. Я только и мог, что мысленно задавать вопросы типа «что это» — и получать ответы. Чудов монастырь, снесенный в тридцатых вместе с Вознесенским; двор Морозовых; двор князей Черкасских, которых сейчас возглавляет некий Михаил Алегукович; церковь Благовещения, такая же небольшая, как и церковь святого Георгия, — часть Крутицкого подворья.

Ивановскую площадь я узнал сам — сейчас она была больше похожа на площадь, чем в моё время. Колокольня стояла одна, без притулившегося у неё Царь-колокола; три церковки — Николы Гостунского, Александра Невского и Черниговских чудотворцев; здание приказов — царь вроде задумал перестроить эти столетние развалюхи, но пока судьи, дьяки и подьячие теснились в этом покосившемся от времени убожестве.

Узкий проход на Соборную площадь — и знакомые мне храмы: Архангельский и Успенский. Красная лестница в Грановитую палату и старый дворец Алексея Михайловича, от которого в моё время остался только спрятанный во дворе Большого Кремлевского дворца Теремной дворец. Мы прошли через Красные ворота, перед Спасом на Бору свернули вправо и по Постельной лестнице поднялись сразу на второй этаж — или на первый по здешней нумерации; первый был подклетью и для жилья не использовался. Прошли по открытой террасе вдоль всего этажа, вошли в низкую дверь и, наконец, оказались у ещё одной двери, у которой Ерёмка отступил в сторону. Его в комнаты Симеона Полоцкого почему-то не пускали — память царевича молчала, но мне было не до этого. Да и объяснение, наверное, самое простое — сословное же общество.