Золото Стеньки (СИ) - Черемис Игорь - Страница 22

В общем, Ленка была моей душевной раной, которая давно заросла, но изредка ещё побаливала, особенно при плохой погоде. Поэтому я не мог смотреть на Марту, как на потенциальную Анну Монс — мой рассудок не вынес бы постоянного лицезрения очень знакомого лица, которое вызывает вполне понятные чувства.

Но ни Мейерс, ни Трубецкой не были в курсе моей предыдущей жизни и полученных уроков, а потому после моего вопроса оба уставились на меня — один с непонятным предвкушением, а другой — с явной опаской.

— Герр Маейрс, так что за неприятная ситуация, в которую попал ваш давний друг? — поторопил я купца.

И подмигнул Трубецкому, который, кажется, окончательно уверовал в то, что сражен красотой юной девушки и собираюсь завести свою собственную Анну Монс.

Глава 8

Кофе по-английски

Пиво оказалось так себе — или я просто не привык к местным вкусам, поскольку ни в Кремле, ни в Преображенском этот напиток не использовался. Ожидание «кафе» затянулось, как и рассказ о судьбе отца Марта, но он меня неожиданно увлек.

Герр Густав Дорманн был старым воякой, который успел застать Тридцатилетнюю войну, повоевав сразу за несколько армий, тем более что это особой сложности не представляло. В той войне участвовало столько германских герцогств, княжеств, курфюршеств и имперских городов, что можно хоть раз в год переходить из-под одного стяга под другой и всё равно кто-то окажется обделенным. Потом участвовал в первой англо-голландской войне — на стороне голландцев, разумеется, в польском Потопе — на стороне шведов. Потом в датско-шведской — уже на стороне датчан и в чине лейтенанта кампании наемников. [1]

Во второй англо-голландской войне Дорманну повоевать не удалось, поскольку боевые действия шли в основном на море, а он к кораблям относился не слишком положительно. Ну а в позапрошлом году он отказался выступать под знаменами Испании против Франции, что всерьез озадачило власти Соединенных провинций. [2]

После их вопросов Дорманн подхватил жену и дочь и погрузился на ближайший корабль и поселился в вольном городе Гамбурге, где ему не понравилось. Из Гамбурга он переехал в не менее вольный город Любек, и там ему не понравилось ещё сильнее — узнав о талантах герра Дорманна, местные власти решили забрать его уже в свою армию, которую собирали, опасаясь реакции соседних герцогств на попытку возрождения Ганзейского союза. Из Любека он бежал буквально в чем был, без гроша в кармане, добрался до Риги, где вспомнил, как положительно отзывался о далекой страшной Московии его старый приятель, давно поселившийся в её столице — мол, там перед иностранцами открыты все пути, только служи, и будут у тебя всегда гульдены в карманах. Дорманн посоветовался с женой, послушал, что говорят в городе — и решился. Да и то — московиты вроде давно уже не воевали со шведами, да и свою многолетнюю свару с поляками тоже смогли завершить, так что издалека эта Московия смотрелась очень привлекательным и мирным государством. К тому же Дорманн не без оснований рассчитывал на чин полковника или его заместителя, так что у него была надежда, что он нашел то место на земле, где сможет прожить остаток своих дней.

Но Рига оказалась не слишком гостеприимным место — портовый город, много проезжих, а также встречных и поперечных. Супруга Дорманна умерла от скоротечной горячки, там он её и похоронил, решившись последовать совету друга. До Москвы он добрался зимой 1669 года, снял небольшой домик в Немецкой слободе и вручил свои патенты судье Рейтарского приказа князю Никите Ивановичу Одоевскому. Тот прошение принял благосклонно — на Руси сейчас ценились специалисты, знакомые с военным делом западноевропейских стран, — но предложил подождать решения царя.

Ожидание затянулось — войн действительно не планировалось, а армия мирного времени, если так можно назвать существование Русского государства в кольце врагов, много специалистов не требовала. К тому же Дорманн запрашивал четыреста рублей в год — весомая сумма для государственного бюджета, так что Одоевскому было о чем поразмышлять. Но во время ожидания пришлый голландец сделал то, чего от него Мейерс даже не ожидал — сел за игральный стол и проиграл целое состояние.

Какие-то накопления у Дорманна имелись, так что за проигрыш он расплатился, но залез в серьезные долги — около четырех тысяч рейхсталеров. Деньги для него пришлось собирать по всей слободе, многие отказывали, когда узнавали, сколько именно он задолжал, но многие давали из уважения к Мейерсу, понимая, никогда своих монет не увидят. Сам Мейерс занял другу две тысячи, но он мог себе позволить подобную благотворительность.

Про талеры я знал и в будущем, а здесь выяснил и подробности. Это был имперский «рубль» — серебряная монета весом в тридцать грамм, аналоги которой ходили по всей Европе. Алексей Михайлович пытался внедрить их на Руси — на иноземную монету наносили русское клеймо, получая ефимок, — но талер не соответствовал рублю, который был счетной единицей и оценивался в сорок или сорок два грамма серебра. Затея тогда не взлетела, хотя ефимки и сейчас попадались в обороте. [3]

Конечно, это была не катастрофа. В принципе, Дорманн мог расплатиться с кредиторами лет за десять — если, конечно, ему повезет не сложить голову в походах и вернуться домой с богатой добычей. Но царь пока его на службу не принял, а Одоевский лишь разводил руками. Мейерс подозревал, что до Кремля дошли слухи о том, что голландец оказался в долгах, и Дорманна «дожимали», надеясь, что он согласится на меньшую зарплату.

— Теперь Густав мыкается, пытаясь хоть что-то заработать… а я взял на себя заботы о его дочери, чтобы снять с него хоть эту тяжесть, — закончил свой рассказ купец. — Мы оба надеемся, что получится удачно пристроить Марту замуж, но потенциальные женихи тоже в курсе ситуации и не готовы взять на себя такие долги.

Он снова посмотрел на меня с явной надеждой, но я проигнорировал этот взгляд.

— А что тот шулер? — спросил я. — Его нельзя привлечь к ответственности, если доказать, что он играл нечестно?

— Никак нельзя, господин царевич!! — Мейерс даже непочтительно замахал руками. — Густав сам сел с ним играть, хотя его и предупреждали… хмель придает храбрости, но уничтожает осторожность. Да и уехал он… собрал деньги, купил товары и уехал. Сейчас, наверное, с выгодой распродался в Англии, там в цене пенька и сукно, все только и говорят о новой войне…

Я задумался, но никаких мыслей по поводу этой истории у меня так и не возникло. Моя наличность была более чем скромной, а если я задамся целью выкупить Густава из кабалы, то мне придется идти на поклон к царю, который меня пошлет, заодно усомнившись в рассудке наследника. Или же на это дело придется спустить — другого слова тут и не подберешь — весь годовой доход с выделенного мне удела, да ещё и где-то взять недостающее.

«Где-где, в Немецкой слободе», — ехидно прокомментировал эту идею внутренний голос.

Но на это я не был готов. Да и никто на моем месте не стал бы вмешиваться в дела, где задействованы суммы, которые выходят за мои же возможности. Но Мейерс, кажется, на что-то надеялся — наверное, на природную щедрость всех королей, царей и принцев, которые в реальности были скупы, как тот самый рыцарь.