Энни из Зелёных Мансард - Монтгомери Люси Мод - Страница 10

– Думаю, не имеет значения, как звать человека, лишь бы вёл себя прилично, – сочла своим долгом Марилла напомнить о главенстве добродетели и морали.

– Ну уж не знаю, – задумалась Энни. – Я вообще где-то однажды прочла, что, как розу ни назови, она всё равно будет пахнуть так же сладко, но мне никогда в это не верилось. Не верю, что роза была бы такой же прекрасной, если бы её назвали, к примеру, чертополохом или скунсовой капустой. Отец мой, конечно, был бы хорошим человеком даже с именем Джедадия, но уверена, что оно стало бы для него тяжким крестом. Моя мама была учительницей в той же школе, но, когда они поженились с отцом, конечно, работать уже перестала. Забота о муже – сама по себе большая ответственность. Миссис Томас мне говорила, они походили на пару младенцев и были бедны как церковные мыши и жили в крошечном жёлтом домике. Я никогда его не видела, но тысячи раз себе представляла. Думаю, что под окном гостиной у них росла жимолость, во дворе перед домом – сирень, у ворот – ландыши, а на окнах были муслиновые занавески. Они придают дому особый вид. Я родилась в этом болингброкском домике. Миссис Томас говорит, что никогда не видела более некрасивого ребёнка: жутко худого, «одни глаза». Но мама считала, что я совершенно прекрасна. Полагаю, матери следует верить больше, чем мнению бедной женщины, которая мыла пол у моих родителей, не так ли? Мне приятно, во всяком случае, что мама была мной довольна. Жаль, если бы я принесла ей разочарование. Прожить-то ей, видите ли, оставалось совсем недолго. Она умерла от лихорадки, когда мне было всего три месяца. Мне ужасно от этого грустно. Прожила бы ещё хоть немножко дольше, тогда я помнила бы, как называла её мамой. Мне кажется, очень приятно, когда человеку есть кому сказать: «Мама». Правда? Через три дня после неё умер, тоже от лихорадки, отец. Ну я и осталась совсем сиротой. Люди не знали, что со мной делать. Так миссис Томас мне объяснила. Видите, даже тогда я уже была никому не нужна. Наверное, это моя судьба. И отец, и мама приехали из дальних краёв. Всем было известно, что в живых у них, кроме меня, не осталось ни одного родственника. Но миссис Томас всё-таки пожалела меня и взяла, хотя сама была абсолютно нищей, да ещё с мужем-пьяницей. Я выросла у неё на руках. Вы случайно не знаете, становятся ли люди, которых так воспитали, лучше других? Наверное, да. Иначе почему миссис Томас, стоило мне напроказничать, всегда осуждающе спрашивала, как я могу быть такой плохой девочкой, когда выросла у неё на руках. Мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мерисвилль, и я там жила с ними до восьми лет. Помогала присматривать за детьми, которых у них было четверо, все младше меня. Надо признаться, присматривать за ними было хлопотно. Потом мистер Томас упал под поезд и погиб, а его мама пригласила миссис Томас с детьми жить к себе, но меня брать не захотела. Миссис Томас терялась в догадках, что со мной делать, но тут с верховьев реки прибыла миссис Хаммонд и сказала, что берёт меня, раз я умею обращаться с детьми. И увезла меня вверх по реке, на лесосеку, где находился её дом. Очень одинокое место. Будь у меня поменьше воображения, я не смогла бы там жить. У мистера Хаммонда там была лесопилка, а миссис Хаммонд растила восьмерых детей, и шестеро из них у неё три раза подряд родились близнецами. Вообще мне младенцы нравятся, но близнецы три раза подряд – это уж слишком: именно так я твёрдо и заявила миссис Хаммонд, когда появилась последняя пара. Сил моих не было их за собой повсюду таскать.

Так я жила больше двух лет. Потом мистер Хаммонд умер, а миссис Хаммонд решила больше не заниматься семьёй, раздала своих детей родственникам и уехала в Штаты. Тут я и попала в Хоуптон, потому что больше никто меня брать не хотел. Да и там сперва не хотели. Приют был и так переполнен. Но им пришлось. Я жила там четыре месяца, до самого появления миссис Спенсер.

И Энни шумно выдохнула, таким образом показав, что её история завершилась. Было видно, что она испытывает облегчение. Ей явно не доставляло удовольствия рассказывать о жизни в мире, где она никому не была нужна.

– А в школу тебе когда-нибудь приходилось ходить? – поинтересовалась Марилла, направляя гнедую к дороге вдоль берега.

– Не особенно много. Ходила чуть-чуть в последний год жизни у миссис Томас. Дом в верховьях реки был так далеко от школы, что зимой я ходить туда не могла, а летом начинались каникулы. Пока жила там, училась только весной и осенью. Ну и когда в приюте жила, тоже в школу ходила. Я неплохо читаю и знаю наизусть много стихов. «Битву при Гогенлиндене»[5], «Эдинбург после Флоддена»[6], «Бинген на Рейне»[7], бо́льшую часть «Владычицы озера»[8] и бо́льшую часть «Времён года» Джеймса Томсона[9]. Разве вы не обожаете стихи, от которых по спине просто мурашки бегут? В сборнике чтения для пятого класса есть стихи под названием «Падение Польши»[10]. Вот это сплошные мурашки. Сама я, конечно, в пятом классе ещё не училась, только в четвёртом, но большие девочки мне одалживали почитать свои учебники.

– А эти женщины, миссис Томас и миссис Хаммонд, были добры к тебе? – покосилась Марилла на Энни.

– Ох… – вдруг запнулась та, и на её выразительном лице отразилось смущение. – Они хотели быть как можно добрее и лучше. Я знаю, что это так. А когда люди хотят быть к вам добры, не очень-то обращаешь внимание, если у них это получается не очень. Знаете, им приходилось о многом беспокоиться. Жизнь очень трудна, если у вас муж-пьяница. И довольно сложна, вероятно, если три раза подряд рожать близнецов. Но я совершенно уверена: они хотели ко мне быть добры.

Больше вопросов не последовало, и Энни могла теперь беспрепятственно упиваться безмолвным восторгом, который испытывала от поездки вдоль берега моря. Марилла, рассеянно правя гнедой, погрузилась в тяжёлые размышления. Она без труда представила себя недосказанное девочкой, и истина ей открылась столь горькая, что сердце внезапно сдавило сочувствие. С самого нежного возраста не знать ни любви, ни ласки, ни сострадания! Лишь тяжкий труд, равнодушие и нищета до сих пор выпадали на её долю. Неудивительно, что Энни так обрадовалась возможности обрести настоящий дом. Но, как ни жаль, придётся отправить её назад. Или всё же пойти навстречу необъяснимой прихоти Мэттью и пусть остаётся? Он так ведь настроен на это, а девочка вроде хорошая, учиться любит, соображает быстро.

Разговорчива, правда, слишком, продолжала размышлять Марилла, но и это можно отладить. В её разговорах ни грубости нет, ни скверных слов. И ведёт себя очень прилично. Видно, её родители были из порядочных.

Дорога вдоль берега была лесистой, дикой, пустынной. Справа вдоль неё густо росли низкие ели, стойко выдерживавшие многолетние атаки ветров с залива. Слева нависали утёсы из красного песчаника – местами так близко, что лошадь менее уравновешенная, чем гнедая кобыла Катбертов, могла бы изрядно потрепать нервы своим пассажирам. У подножия утёсов виднелись груды истёртых прибоями скал и маленькие песчаные бухты, так красиво сияющие обилием гальки, словно это была не галька, а драгоценная россыпь. За ними, переливаясь бесчисленными оттенками синего, лежало море. Чайки парили над ним, и солнечный свет серебрил их крылья.

– Ну разве море не чудо? – очнулась наконец Энни от долгого молчания. Глаза её были широко распахнуты. – Когда я жила в Мерисвилле, мистер Томас однажды нанял фургон и отвёз нас всех за десять миль от дома, чтобы провести день на морском берегу. Я наслаждалась каждой минутой того дня, хоть мне пришлось постоянно присматривать за детьми, а потом несколько лет снова и снова уносилась в счастливых мечтах на тот берег. Но здесь море ещё красивее, чем около Мерисвилля. Какие великолепные чайки! Вам хотелось бы быть чайкой? Мне бы хотелось. Ну, если бы я не могла быть человеческой девочкой. Ведь так здорово проснуться на заре, пронестись над этой синевой и так целый день летать и парить здесь, а вечером вернуться в своё гнездо. Я очень хорошо представляю, как могла бы так жить. А скажите, пожалуйста, что это за большой дом прямо там, впереди?