Сосед будет сверху (СИ) - Левина Ксюша - Страница 49

— Что ты делаешь? — с моих губ срывается шепот.

— Борюсь.

Меня скручивает от его громких слов.

— Вали к своей Машеньке.

— Чего? — Он даже отпускает меня, округляя глаза.

— И к детям.

Дантес хмурит брови и отступает на шаг.

— А они здесь при… — Он вроде бы и ругается, но потом его вдруг, судя по всему, осеняет. — Да ладно, блять, Пушкина! В этом все дело?

Да ладно?

Блять?

Пушкина?

На смену апатии ко мне очень внезапно приходит другая стадия — гнев. Я закипаю за пару секунд и сжимаю кулаки.

— Ненавижу тебя! — ору я что есть сил и швыряю в Дантеса первое, что попадается под руку.

О, тарелку с профитролями. Как жаль, что я их не попробую. Или не жаль.

Глава 24

Глава 24

— Ты с ума сошла? Пушкина, мать твою, остановись! — орет во все горло Дантес.

— Ни за что! Подлец! У тебя было столько возможностей мне признаться! Я что, по-твоему, тупая и ни о чем не догадалась бы?

— Что ты...

— Хотя да, я реально тупая, если повелась на это… — Я нервно тычу в его сторону. — Я же для тебя просто малолетка с ватой в башке, да? Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу!

Под руку попадают салаты. Я с силой швыряю в обороняющегося сковородой Дантеса рукколой, помидорами. Огромный огурец почти прилетает ему в голову, но Дантес выставляет умелый блок, и тот отскакивает в ошалевшего су-шефа, который уже даже не пытается остановить вакханалию.

— Да пошла ты в задницу! — кричит мудак мне в ответ, и на платье от «Валентино» или кого-то там еще приземляется нечто подозрительно напоминающее оливье. — Словами через рот вообще не умеешь говорить?

— А ты не знал, что курицы не говорят?

Я замахиваюсь получше и рассчитываю траекторию броска так, чтобы кусок приготовленного для римской пиццы теста разукрасил идеально черный пиджак Дантеса. Только вот придирок приседает в самый нужный момент, и в следующую секунду я вижу, как по алому шелку платья Маши Костровой расползается мучной монстр.

— Ой, — выдает Маша, замершая в дверях кухни.

— Ой, — шепчу я и отступаю по краю стола дальше и дальше.

— Мама! Мама! — кричат двое из ларца. Они тянут с платья куски теста и тут же едят его. — И мы хотим бросаться! — вопят идеальные маленькие голубоглазые Дантесы, уже с ног до головы перепачканные в муке, и загребают с тележки рядом тертую морковь, сыр и зелень.

Официантки прячутся, шеф в ужасе ревет — я его понимаю, мне тоже больно смотреть, как громят кухню, но…

— Дети, хватит! — Маша ловит маленьких исчадий ада, которые уже дьявольски хохочут, и отбирает у них оружие. — Что тут происходит?

Она смотрит на нас выпученными глазами, переводит взгляд с меня на Дантеса и обратно.

— У любовничка своего спроси, — рычу я и, схватив первый попавшийся бокал, остужаю пыл глотком… Видимо, это белое вино, приготовленное для какого-то соуса.

Я выпиваю еще и морщусь — слишком сухо и вязко.

— У кого? Ты про… Боже! — Щеки Маши вспыхивают красным, она даже выпускает извивающуюся в ее руках Оливию, которая как раз пихает за шиворот Льву ледяную креветку. — Да мы... Саш! — она обращается к Дантесу. — Ну скажи что-нибудь! Это ведь не то, что ты...

Не то, что я подумала? И почему же?

Я уже совсем ничего не понимаю, но смотреть на эти их переглядки мне попросту больно. Поссорились голубки? Дантес ее к кому-то возревновал? Ну ок, совет им да любовь! Пусть быстро мирятся, клянутся в вечной любви и женятся, блин, уже.

— И слушать не хочу, — рычит он.

— Да ты… Боже, ты и сам хорош! — вопит Машка, как резаная. — Глупый. Нерешительный. Идиот!

Эта светская леди ругается, конечно, как пятилетка, но потом ей все-таки удается меня удивить, когда та хватает тарелку — кажется, брусничного — соуса и одним широким взмахов выливает на Дантеса с мстительным выражением лица.

Неужели это ревность? Неужели ревнует ко мне и злится? Или что? Бесит, что я не понимаю, какие у них там терки, а еще бесит, что мне это чертовски интересно.

— Маша! — рявкает Дантес.

— Саша! — пищит она в ответ.

— Вашу мать! — вопит впорхнувшая фурией Эмма. — Вы что тут устроили?

— Эм-ма, я все объяс... — заикаясь, начинаю я, но Дантес в два прыжка оказывается рядом со мной и не дает договорить.

— Нет уж! Сперва ты должна объяснить мне! — Он сжимает мое запястье, дергает на себя и крепко вцепляется в подбородок. — Что. Ты. Несешь?

Я бесполезно вырываюсь из его хватких пальцев, а когда не выходит, отворачиваю голову в сторону — только бы не смотреть в его глаза, а они сейчас почти синие от злости.

— Не собираюсь я тебе ничего объяснять, — тихо возмущаюсь я под нос и тут же сама себе противоречу: — Ты же, блин, как собака на сене! Любишь одну, спишь с другой. Пришел сюда с этой своей, а бегаешь за мной! Зачем? Что тебе от меня надо? Мне... мне больно между прочим, идиот! Ты думаешь, я бесчувственная? Думаешь, у меня сердца нет? Гордости? Думаешь, я соглашусь быть запасным аэродромом? Да ни за что! — Я пихаю его изо всех сил в грудь, но тот стоит горой. — Ты же знаешь, что такое любовь, почему тогда не отстанешь от меня?

— Потому и не отстану, — слишком тихо, как-то даже интимно произносит Дантес.

— Ну конечно! Слышали мы уже эту песню! — Я снова пытаюсь вывернуться из его рук, но он не отпускает.

— Саша, что ты творишь? — всплеснув руками, восклицает его барышня.

— И правда! Постеснялся хотя бы перед детьми! И любви своей журавлиной!

— Ты дура? — весь раздуваясь от злости, рычит он. — Да с чего ты взяла, что...

— Что?

— Маша, уведи детей, — холодно велит мудак.

Именно велит, повелевает. Хренов король! Только Маша его сопротивляется — скрещивает руки на груди и встает в позу.

— Ну уж нет! Если я сейчас уйду, ты опять все испортишь.

— Слышал? Не оставляют тебя без присмот...

Я договариваю мычание в руку, которой Дантес затыкает мне рот.

— Маша, не испорчу. Я все ей скажу, потом поговорим. Иди.

Она переминается с ноги на ногу. Видимо, боится оставлять папашу ее ангелочков наедине с потенциальным запасным аэродромом.

Я все ей скажу, потом поговорим! — снова слышу в голове и ясно представляю в голове, как меня сейчас по-быстрому бросят и пойдут налаживать личную жизнь уже без помех.

Что, Пушкина? Ты же хотела все выяснить? Так валяй!

Маша фыркает, берет грязных близнецов за руки и тянет на выход. Эмма вздыхает, говорит что-то шефу на ухо и покидает кухню вместе с перепуганными официантами. А я подбираюсь вся. Я готова. Почти.

Мы с Дантесом тяжело дышим друг напротив друга, и я все еще не решаюсь поднять на него взгляд. Будто Робертовна с Машей и журавлятами унесли мою смелость с собой.

Я уже не хочу драк, не хочу никаких разбирательств. Хочу просто сесть на пол и свернуться клубком.

Хочу, чтобы Дантес ушел.

— Посмотри на меня, — тихо просит он.

— Нет.

— Почему?

— Я тогда скорее всего захочу тебя целовать.

— Так целуй. — В его голосе спрятана тень улыбки, но я не хочу, не хочу, не хочу это видеть и слышать!

Вот зачем он так? Ему меня совсем не жалко? Он же знает, понимает, что невидимые нити между нами гудят, как корабельные канаты в шторм, что меня тянет к нему с такой силой, что лопаются внутренности от перенапряжения.

— Дантес, давай уже со всем покончим, а? — Вздохнув легкими, полными отчаяния, я-таки смотрю на него и обнаруживаю, что все это время он внимательно меня изучал.

Изучает.

Дантес поднимает руки, касается моего лица. Он гладит мои скулы и даже мрачно улыбается мне.

— С чем кончать будем?

— С этими мучениями, — со слезами в глазах, произношу я. —Ты ведь любишь ее, да?

— Кого?

— Машу.

— Люблю.

Сука!

Я знаю, что сама спросила, но у меня внутри все обрывается от одного его слова. Глаза режет, из них прямо-таки бурным потоком начинают лить слезы — макияжу точно хана. Я ломаюсь, меня ломает, и мгновенно забивается нос, потому что это такие рыдания, какие случаются от силы пару раз за всю жизнь.