(Не) верю. В любовь (СИ) - Котлярова Екатерина - Страница 40

— Так, начнём, доченька. Сегодня мы выдадим тебя замуж. Время пришло.

Я дёргаюсь, начинаю мычать, смотрю в лицо священника, который смотрит на всё происходящее с ужасом на лице.

— Отпустите девушку, — подаёт он голос.

— Вас сюда позвали для одного, выполняйте свою работу, — верещит мама.

Я пытаюсь вырваться, но руки отчима крепко держат меня. Незнакомый мужчина подходит ближе, его лицо кажется безразличным, словно он просто выполняет рутинную задачу. Мама стоит рядом, её глаза горят решимостью и безумием. Я снова мычу, пытаюсь кричать, но звук застревает в горле, как будто кто-то намеренно заглушил мой голос.

Священник сжимает молитвенник и тихо, но твёрдо говорит:

— Я не стану этого делать. Это грех. Отпустите девушку.

Мама бросается к нему, её лицо искажено яростью. Она что-то кричит, но я уже не могу разобрать слов. В ушах звенит, а в глазах темнеет. Я падаю на колени, чувствуя, как облегчение затапливает меня. Слёзы текут по щекам.

— Тогда мы найдём другого, — верещит мать. — Ты всё равно выйдешь замуж, доченька. Никуда не денешься.

Я закрываю глаза, пытаясь отгородиться от этого кошмара. Но даже в темноте я чувствую, как вокруг сжимается петля, из которой, кажется, нет выхода.

— Не найдёте. Никто не пойдёт на такой грех.

Священник подходит ко мне, вытаскивает кляп, начинает развязывать верёвки.

— Что Вы делаете? Немедленно прекратите! — мать кидается на мужчину и ударяет его.

Я вся сжимаюсь. Мне кажется, что худшего греха совершить нельзя.

— Дитя моё, — священник обращается ко мне, улыбаясь умиротворяюще, — всё хорошо.

Его глаза наполнены такой мудростью и силой, что я чувствую облегчение. Будто одним только своим взглядом он смог забрать всю мою тревогу и страх. Отчим переминается с ноги на ногу, но не решается подойти к нам. Мать что-то верещит, замахивается, бьёт меня. А мой несостоявшийся жених молча за всем этим наблюдает.

Дверь в церквушку чуть не слетает с петель, когда в неё врываются люди в чёрном обмундировании. Мать верещит ещё громче, отчим и «жених» пытаются убежать, но их всех быстро скручивают. Только священник продолжает спокойно развязывать узлы на верёвках, сковывающих мои движения.

Последний узел развязан, верёвки падают. Мудрые карие глаза с морщинками у наружных уголков смотрят внимательно и с сочувствием. А мне кажется, что вместе с верёвкой на пол падают и все оковы, которые сковывали меня по рукам и ногам все эти годы.

Слёзы катятся крупными каплями по щекам. Я падаю на колени и плачу горько-горько, беззвучно, выпуская всю боль, страх и отчаяние. Я чувствую тёплую сухую ладонь, поглаживающую меня по голове.

— Полно, дитя. Всё уже хорошо.

Священник помогает мне подняться, крестит меня, ведёт к лавочке в углу церкви. Помогает мне сесть, а сам зажигает свечи. Свечи загораются одна за другой, их мягкий свет окутывает церковь, словно смывая с неё тень страха и отчаяния. Я сижу на лавочке, дрожа, но уже не от ужаса, а от облегчения.

Мужчина подходит ко мне, держа в руке свечу. А мне кажется, что только что он разжёг во мне желание на другую жизнь. Заживил все мои кровоточащие раны, дал понять, что всё можно забыть. Я как эта старая, забытая всеми церквушка. Страшная на первый взгляд. Но стоило свету озарить её, она стала самым светлым, самым уютным местом на свете.

Священник опускается рядом, смотрит на меня, а я вдруг начинаю рассказывать ему всё. Он слушает меня внимательно, ни разу не перебив. Только когда я смолкаю и тяжело дышу, говорит:

— Мне очень горестно знать, что ваш с братом путь к вере и Богу начался так. К большому сожалению люди с грязными помыслами и чёрными деяниями приходят в церковь. Вы не одиноки, — говорит он тихо, но так уверенно, что я невольно верю каждому его слову. — Бог видит вашу боль. Бог знает о страданиях, которые вам пришлось пережить. Бог видит вашу борьбу. И даже если сейчас вам кажется, что вы сбились с пути, знайте — Бог всегда рядом. Простите их. Не для них, а для себя. Прощение — это не оправдание зла, это освобождение. Живите дальше.

Мужчина ведёт со мной тихую беседу несколько часов. Он даёт мне понять, что то представление о вере, в которую меня пытались погрузить, искажённое и неверное.

— Простите, я так и не узнала, как Вас зовут, — говорю тихо, когда мужчина ведёт меня из церкви к машине.

— Пётр Васильевич, — добрая улыбка озаряет его лицо.

— А я Алиса.

Мужчина улыбается. Он отвозит меня домой, а я, выходя из машины, замираю.

— Скажите, пожалуйста, где я смогу Вас найти.

Глядя вслед уезжающей машине и прижимая руку к груди, я чувствую полное умиротворение и счастье. Когда захожу домой, меня сносит вихрь. Адам вжимает меня в себя и хрипло шепчет:

— Ты где была?

— Потрудись объяснить, Алиса! — за спиной Адама стоит вся семья.

— Меня похитили. Отчим и мать. Но меня спасли, а их арестовали.

Ольга Захаровна вдруг всхлипывает и падает в обморок. Все кидаются к ней. Юрий Леонидович подскакивает к ней, подхватывает на руки и несёт в гостиную. Укладывает на диван, водит пальцами по щекам, пытается привести в себя.

— Моя девочка, что же ты натерпелась, — говорит Ольга, как только открывает глаза.

А меня почему-то снова на слёзы пробивает. Я кидаюсь к ней, обнимаю её и горестно плачу. Со спины меня обнимает Юрий Леонидович. Следом к нам присоединяется Ксюша и парни. Мы обнимаемся. И в этот момент я понимаю, что у меня есть СЕМЬЯ. Большая. Дружная. Где за меня будут стоять горой. Где меня всегда защитят, согреют любовью. Порой родители это не те люди, которые родили и даже вырастили, а те, кто каждый день делятся теплом, любят просто так и стараются сделать всё ради твоего счастья.

Я люблю. Я любима. И меня есть семья!

21

Алиса

Ноябрь того же года

Я выхожу из здания суда, чувствуя себя абсолютно опустошённой. Сегодня судили отчима и мать. Столько проклятий я не слышала ни разу за свою жизнь. Я выступала в качестве свидетеля, и было крайне сложно сказать хоть одно слово, когда мать сыпала угрозами и кричала о своей ненависти ко мне и Диме. Только полные поддержки глаза родных мне людей не давали мне плюнуть на всё и сбежать. Только Юрий Леонидович, непривычно строгий и сидящий на месте судьи, не позволил мне бояться, что мать до меня достанет.

Но самым крепким, самым надёжным моим маяком были полные нежности, восхищения и безграничной любви ко мне глаза моего Адама. Парень улыбался мне. А я вспоминала все слова нежности, которые он шептал мне утром.

И сквозь ком в горле я отвечала на вопросы адвоката, видя ужас на лицах присяжных.

Ужасно было узнать, сколько таких юных и неопытных девушек, как я, трогал отчим. И меня колотило от ужаса, когда я понимала, что это только часть тех, кто осмелились сказать правду. Другие же, как и я раньше, считали, что это позор и вся вина лежит на них.

Отчим не кидался на решётки, как мать. Он сидел с довольной улыбкой, широко расставив ноги и облизывая каждую новую свидетельницу сальным взглядом. Ни одна из них не была совершеннолетней.

Я выхожу на улицу, и холодный ветер бьёт мне в лицо, словно пытаясь привести в чувство. Вокруг шумит город, суетятся люди, а я пытаюсь осознать то, что больше никогда не увижу отчима и мать.

В голове крутятся слова матери, её голос, полный ярости и ненависти, её глаза, которые, казалось, готовы были выжечь во мне всё живое. Она, как безумная, целовала крест и крестилась.

Это ужасно, но я испытываю облегчение от того, что больше никогда её не услышу. И не увижу. На свидания к ней я ходить точно не стану.

— Ты у меня такая умница, — Адам сжимает мою руку, целует ледяные пальцы. — Поехали в кафе? Мороженое хочешь? Или в кино?

— Мне неважно! Главное, чтобы там был ты, — я поднимаю обе руки, пальчиками поглаживаю родное и такое любимое лицо самого ласкового, самого нежного человека на всём белом свете.