Оленья кавалерия. Очерки о русских первопроходцах - Волынец Алексей Николаевич - Страница 23

Под предлогом отсутствия переводчика, «учёна китайской грамоте язычново человека толмача», Пашкову пришлось отказаться и от запланированной отправки послов в Пекин – после разгрома казаков на Амуре, имея за Байкалом лишь горстку голодающих людей, разговаривать с «богдойской и никанской земли царями» было не о чем… Оставалось не покорять Амур, а хотя бы попытаться, вопреки губительному голоду, закрепиться в Забайкалье, где первым русским острогам угрожали не только далёкие маньчжуры, но и близкие «мунгалы» с местными «немирными тунгусами».

Глава 11. Гроб на двоих: стратегическая репа

Зачем русскому царю докладывали об огородах за Байкалом

Три с половиной века назад первый большой поход русских людей за Байкал оказался на грани провала. Наследников Ерофея Хабарова разгромили на Амуре, а первопроходцам Забайкалья угрожал голод. Продолжим наш рассказ о том, как протопопа Аввакума сослали за Байкал «завоёвывать Китай» и зачем он в окрестностях будущей Читы молился о поражении русского воинства.

«И что волк не доест, мы то доедим…»

На исходе зимы 1660 года воевода Пашков решил вернуться с берегов амурского истока, реки Шилки, в центр «Даурии»-Забайкалья, к острогу на озере Иргень. Там, где в Шилку впадает река Нерча, уходящие казаки оставляли новый восьмибашенный острог, мощное по меркам той эпохи укрепление с небольшим гарнизоном. Терзаемые голодом «служилые люди» воеводы Пашкова не могли знать, что в будущем их острог станет городом Нерчинском, первой столицей российского Забайкалья.

Зимнее отступление на запад было трудным. «Пять недель по льду голому ехали на нартах», – вспоминал протопоп Аввакум. Лошадей не хватало, и большинство шло по речному льду пешком. И спустя годы Аввакум явно с ужасом вспоминал ту дорогу: «Брели пеши, убиваясь об лёд. Страна варварская, иноземцы немирные. Отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и измученные люди…»

Отстать от отряда было опасно по причине враждебного отношения к первопроходцам части окрестных племён – предков эвенков и бурятов Забайкалья, не желавших платить меховую дань русскому царю. Именно их именует в своих мемуарах «варварами» и «иноземцами» натерпевшийся страху Аввакум: «Идём и смотрим, кого застрелит иноземец. И со смертью боремся во всяк день…»

Зимы в тех районах Забайкалья малоснежные, но с сильными холодами и сбивающими с ног ветрами. Как вспоминал сам протопоп: «Там снегу не бывает, только морозы велики и льды толсты, с человека намерзают…» Аввакум описывает, как многие падали на лёд и уже не могли встать. Именно тогда состоялся знаменитый в русской литературе разговор ссыльного протопопа с женой. «Долго ли эти мучения будут?» – застонала упавшая женщина. «До самыя до смерти», – отвечал протопоп с христианским фатализмом. Спутница жизни Аввакума вздохнула: «Добро, Петрович, инда ещё вперёд побредём…»

На берегах реки Нерчи, у нового острога, Аввакум и его жена потеряли сына, здесь же родившегося и умершего младенца. Имя его история для нас не сохранила. Но сохранились сделанные Аввакумом ужасные, пугающе яркие описания голода: «Травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися… С голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь со снегом хватали и ели от нужды великия. И кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самих озяблых ели волков и прочую всякую скверну. И сам я, грешной, волею и неволею причастен мертвечьим звериным мясам…»

Ссыльный протопоп вспоминал, как обезумевшие от голода люди съели новорожденного жеребёнка, невольно погубив и родившую его кобылу. Имевшихся в отряде лошадей есть было нельзя, они были нужны для войны и работы. За подобные попытки воевода карал жестоко, как пишет Аввакум: «А Пашков, про то сведав, и кнутом до смерти забьет…» Поэтому голодные люди ждали рождения жеребёнка, чтобы съесть его, и второпях почти выдернули новорожденного из кобылы. «И кобыла умерла, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея, лишь голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы…» – вспоминал Аввакум, всего несколькими строками донося до нас сквозь века свои ужас и боль.

«Везде в начальные люди нет никакая правды…»

Не все сегодня знают, что протопоп это вовсе не поп, а крупный церковный чин (чуть позднее, в XVIII веке он будет считаться равным армейскому полковнику). И ссыльный протопоп Аввакум изначально не был бесправным колодником, каким он порой представляет себя в мемуарах, описывая свои злоключения в Забайкалье. Фактически протопоп был назначен одним из руководителей похода «в Даурию» – воевода Афанасий Пашков представлял власть светскую, а Аввакум власть духовную.

Лишь они двое ехали тогда за «Байкалово море» с семьями, с жёнами и детьми. Да и «государево жалованье» Аввакума, полученное пред началом похода, было куда выше, чем у рядовых «служилых людей». Даже будучи в ссылке, семья некогда вхожего в царские палаты Аввакума оставалась весьма богатой по меркам той эпохи. Протопоп упоминает в мемуарах, как в Забайкалье сменял «однорядку», то есть пальто, на четыре мешка ржи: «Однорядка московская жены моей, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дали нам четыре мешка ржи за неё, и мы, рожь с травою перемешав, ею перебивались…» Но всё годовое жалованье сибирского казака в ту эпоху было меньше, чем стоимость этой столичной «однорядки». Хотя цену мешка ржи в голодающем забайкальском остроге и не измерить рублями, но у большинства рядовых участников того похода «однорядок» и прочих богатств не имелось, их положение было ещё трагичнее.

Из всех русских людей, тогда оказавшихся за Байкалом, один протопоп Аввакум был лично знаком с царём. Сибирский воевода Пашков о таком мог только мечтать – лишь действительно завоевав Китай, то есть совершив вполне сказочный подвиг, он смог бы попасть в круг царских наперсников. Поэтому ссыльные, подобные Аввакуму, всегда были неудобны местному начальству – сегодня он вроде бы ссыльный, а завтра фортуна переменится, и бывший узник вновь вернётся к самым верхам государства. Вот отчего жестокий и властный воевода Пашков – «безчеловечен человек, дикий зверь» в мемуарах Аввакума – по отношению к протопопу ведёт себя, на первый взгляд, очень странно.

Воевода и протопоп вступили в конфликт почти в самом начале похода. Аввакум с ходу принялся оспаривать решения Пашкова и, судя по мемуарам, не прекращал это занятие до самого конца забайкальской одиссеи. Так по пути к Байкалу воевода не разрешил двум вдовам уйти в монастырь и стать монахинями. Истово верующий Аввакум тут же осудил это решение – но в Сибири тогда и так был страшный дефицит русских женщин, а воеводе надо было всеми правдами и неправдами заселять «страну варварскую», как сам протопоп именовал Забайкалье. Словом, перед нами типичный конфликт двух правд, когда каждая сторона убеждена в своей правоте, имея свои веские доводы и резоны.

Любого иного ссыльного или подчинённого воевода в «смертоносной Даурии», при желании, легко сжил бы со свету. Но только не Аввакума. В итоге властного воеводу непокорный протопоп доводил почти до открытого бешенства, «Он со шпагою стоит и дрожит…» – описывают мемуары Аввакума одну из его стычек с воеводой.

К тому же протопоп не ограничивался только личным конфликтом – будучи человеком харизматичным, опытным священником и прирождённым духовным вождём, он имел немалое влияние на рядовых участников похода. Воеводе Пашкову в труднейших условиях опасного похода и голода требовалась беспрекословная дисциплина, а протопоп в это время, по словам самого воеводы, вёл «многия непристойные речи будтось везде в начальные люди во всех чинах нет никакая правды».

Зная убеждения Аввакума, эти слова – «в начальные люди во всех чинах нет никакая правды» – не кажутся наветом и выдумкой Пашкова.