Последний дар - Гурна Абдулразак - Страница 45

Жил в Иерусалиме один человек, и отправился он в Хайфу навестить друзей и родных. Там он ходил из дома в дом, приветствуя друзей, и вдруг столкнулся с человеком, который как будто его узнал и сильно удивился. Но не остановился, и человек из Иерусалима тоже продолжил путь, гадая, где он мог видеть этого высокого властного человека. Немногим позже человек из Иерусалима сидел в кафе неподалеку и пил с друзьями кофе, как вдруг снова увидел высокого. Заметив его, высокий замешкался, словно его-то он и искал, и, проходя мимо, одарил его пристальным свирепым взглядом. Друзья человека из Иерусалима подивились свирепости этого взгляда, но высокого никто из них не знал. Человек из Иерусалима забеспокоился: не обидел ли он, сам того не ведая, высокого, не причинил ли ему зла? Такое порой случается невзначай. Вскоре после этого он направился на обед к одному из своих родичей и снова наткнулся на высокого. Тут уж никаких сомнений не было: глаза его сверкали от злости. Человек из Иерусалима испугался, что его преследует подосланный убийца, быстро распрощался с родными и поспешил обратно в Иерусалим. Ближе к вечеру он сидел на террасе своего дома, радуясь, что счастливо избежал опасности в Хайфе, как вдруг снова увидел высокого. Тот улыбнулся и направился прямиком к нему. «Салам алейкум, — сказал он, — мое имя Азраил. Я пришел за твоей душой. Что тебе понадобилось в Хайфе? Мне было велено явиться за твоей душой в Иерусалим за полчаса до вечерней молитвы, а ты прохлаждался в Хайфе. Хорошо хоть успел вовремя вернуться».

Надеюсь, я ничего не перепутал. Ливанец с таким удовольствием рассказывал эту историю, было бы жаль ее испортить.

Она хочет, чтобы я всё рассказал, твердит, что это пойдет мне на пользу. Говорит, нужно рассказать детям всё, о чем я им не говорил. Дескать, мои секреты их пугают. У родителей, отвечаю, всегда есть секреты от детей. Откуда они знают, что моих секретов стоит бояться? Мой отец рос в нищете, зато на моей памяти это был суровый, страшный, неутомимый коротышка, вечно всеми помыкающий. Не думаю, что я переживал из-за того, что он не рассказывал о себе. А даже если бы переживал, то не знал бы, как подступиться с расспросами. А если бы переживал и подступился, он всё равно не стал бы ничего рассказывать просто ради моего любопытства. И мать моя никогда не говорила о детстве или своем прошлом. Да и не рвался я это узнать, и вовсе не потому, что мне было безразлично или что ей нечего было рассказать. Всем есть что рассказать. Раньше я об этом не задумывался, но ведь она и вправду никогда о себе не говорила — чем она занималась в жизни или чем хотела бы заниматься. Для нас она была просто мама, вечно в работе, вечно жалующаяся, словно такой и родилась.

А она мне: наши дети живут в этой чужой стране, а мы только и делаем, что темним и скрываем от них, кто мы есть. Ей кажется, им от этого плохо и страшно. Мешает ощущать уверенность в себе, говорит она. Как будто мы обязаны быть всё время в себе уверенными. Как будто можно знать всё, что хочется. Как будто знание освобождает нас от страхов. И вообще, говорю ей, меньше знаешь — крепче спишь. Подумаешь, чего-то не рассказали! Как по мне, мы дали им больше, чем какие-то мутные истории.

Столько лет она уже тут, нигде больше не бывала, а всё равно считает, что здесь — чужбина. Говорю: что ж ты такая робкая курица! Это единственное место на земле, где ты не должна чувствовать себя чужой. Она говорит, раньше так и было, но сейчас она чувствует себя старой служанкой в большом доме, которой позволено заниматься чем угодно, лишь бы не путалась под ногами. У меня больше нет сил ее переубеждать. Болезнь меня подкосила, и теперь я обуза для той, кто составила счастье моей жизни. Это я превратил ее в служанку, которая убирает за мной больным, а взамен получает лишь попреки. Говорение отбирает у меня силы. Зачем она меня заставляет? Почему не оставит в покое?

«Расскажи о своей родине, — просит она, — той маленькой Унгудже из давних воспоминаний. Подлащивается осторожно, чтобы я ничего не заподозрил. — Просто расскажи им о зданиях, улицах, море, словно гид рассказывает туристам. Что там два сезона дождей, длинный и покороче, и рыбный рынок, который в любой сезон лучше обходить стороной».

Я ничего не помню, говорю, но это неправда. Я многое помню и вспоминаю это каждый день, как ни стараюсь забыть. Я думал молчать об этом, сколько хватит сил. Думал, начну рассказывать и не смогу остановиться. Или не буду знать, как сказать: «не спрашивайте меня пока об этом». Или: «не могу сейчас это рассказать». Думал, дождусь момента, когда эти вещи перестанут ощущаться трусостью и позором, и тогда скажу, но этот момент не настанет. Чтобы понять это, понадобилось неожиданно много времени.

Всё случилось очень давно, и сейчас я запутался в молчании и лжи. Нас постоянно уличают в лжи и приукрашивании, не верят басням о наших толерантных, улыбчивых, живущих в согласии древних цивилизациях. Именно это я и хотел бы поведать своим детям, рассказывай я им о том маленьком крае. Что все мы жили мирно, уважительно по отношению друг к другу, хотя среди нас были представители многих религий и рас, — так умеют только мусульмане. А иначе я не знал бы, что им сказать. Я не стал бы рассказывать им о злобе, которая в любую минуту готова прорваться наружу, о планах жестокой расправы, которые дети порабощенных вынашивали в отношении султана и всех, кто их притеснял и презирал. Не стал бы рассказывать о наших распрях и о том, что женщины у нас товар — дяди, братья, зятья продают их, покупают, передают по наследству. О том рассказывать, что женщины сами охотно считают себя пустым местом. И о том, как мы измываемся над детьми. Ну почему мы такие лживые, лицемерные сволочи?

Как? Она хочет, чтобы я рассказал, как сбежал. Обернулся птицею морскою и взлетел. Перекинулся гадом морским и пробирался по дну океана, по мелким камушкам и валунам. Из ошметков своей трусости собрал плот и уплыл. Как иначе я мог сбежать с острова? Спрятался на судне, понятное дело. Точнее, попытался, но матросы сцапали меня, едва я высунул нос из трюма. Видимо, сработала сигнализация. На тот момент прошло уже три дня. Всё благое бывает связано с цифрой три, и на третий день я выбрался на воздух. Мне вручили фонарь и отправили обратно в трюм убрать за собой. В те дни, поговаривали, безбилетников выбрасывали за борт, но мне повезло: на судне не хватало рук, и меня взяли в команду. Так я и сделался моряком. Пароход назывался «Ява стар». Мое первое пристанище в море.

Дальше было легко, потому что мне нравилась работа, нравилась вольная жизнь на судах и в разных уголках мира. Подолгу сидеть без работы не приходилось. Иногда я оседал где-нибудь на несколько недель, а потом находилось новое судно, и всегда хватало на что посмотреть и чем заняться. К моменту, когда я встретил ее, я прожил так пятнадцать лет. Представьте, сколько всего вмещается в пятнадцать лет, — попробуй-ка перелистни это и начни новую жизнь! Мне было тридцать четыре, вдвое старше, хоть я и сказал ей по первости, что мне двадцать восемь. Не хотел, чтобы сочла меня слишком старым.

Как именно я спрятался? Всё-то ей нужно знать, до последней мелочи. Не дает опустить ни единой подробности моего трусливого побега. Но я не в силах пережить это опять, таким вот образом. Десятилетиями я снова и снова проживал этот момент, и сейчас, стоит попытаться облечь его в слова, мозг цепенеет. Всякий раз, разжимая губы, я ужасаюсь тому, что с них сорвется. Она не слушает отказов. Упрямится, говорит: если ты не расскажешь, как спрятался, то откуда нам будет знать.

В общем, я, скрепя сердце и собрав всю свою волю, сел на лихтер, который направлялся к одному из судов на рейде. Эта идея пришла ко мне за несколько дней до этого. В те дни только и разговоров было, что о политике и независимости, воздух гудел от возмущений и протестов. Горячее было времечко: митинги, марши, пространные речи против ненавистной Британии. И в разгар всего этого на остров прибыл огромный авианосец. Это был корабль британских ВМС «Арк Ройял». Таким способом англичане хотели нас утихомирить. Королевский флот прислал большой военный корабль и поднял в воздух пару реактивных самолетов — они пролетели над островом, преодолевая сверхзвуковой барьер и заставляя детей и животных в панике разбегаться. Директорам нескольких благонадежных школ поступили инструкции, и из числа школьников и студентов были отобраны самые благонравные и тихие для посещения корабля и чаепития на борту. Я к тому времени уже сдал экзамены и окончил учебу, но меня тоже отобрали от нашего колледжа, за почтительность и благонадежность.