Последний дар - Гурна Абдулразак - Страница 16

Анна слушала и успокаивала как могла. Не сказала, что еще у нее есть Ник (и был с ней всецело сегодня днем).

Мариам почувствовала раздражение дочери и, положив трубку, пожала плечами. Она приучила себя не обижаться на такой слегка пренебрежительный тон. Вернувшись в гостиную, она поняла по взгляду Аббаса, что ему интересно.

— Ханна, — сказала она. — Спрашивала, как ты. Они сегодня переехали.

Аббас медленно кивнул и повернулся к молчащему телевизору, где шла передача о природе. Он тоже заставил себя отдалиться от Ханны, прежде занимавшей такое большое место в его жизни. Она отстранилась от него, став студенткой, не грубо, не сердито поначалу, а хмуро и молчаливо. Мариам понимала, как ему это больно и как он пытается вернуть ее способами, действовавшими раньше: поддразниванием, вопросами, шутками. Но это уже не помогало, и однажды, когда Аббас неуклюже подшутил над ее нарядом, Ханна сказала ему: «Отстань ты!» и вышла из комнаты и вон из дома, дальше, неизвестно куда. Он был ошеломлен. Она никогда с ним так не разговаривала. Аббас не мог к этому привыкнуть — и к тому, как она говорит о ребятах из университета, и подолгу спит днем, и не скрывает скуки, находясь дома. Иногда он мог что-то сказать. В конце концов она перестала приезжать на каникулы — заглядывала на несколько дней и уезжала. Может быть, так происходит у всех, и они научились глотать обиду: что ж, надоели детям.

Мариам снова занялась счетами. Двадцать пять лет жили они в этом доме, и всегда ими занимался Аббас. Началось это, когда она забеременела Ханной. А до тех пор они не заморачивались по этому поводу, пока положение не становилось угрожающим. Но потом они переехали в Норидж, он поступил на работу, а она забеременела. Как только сказала ему об этом, он настоял на женитьбе. Его ужасала мысль, что кто-то может назвать ребенка незаконнорожденным. Он сделался экономным, проверял каждый счет, от всех легкомысленных трат отказались. Так продолжалось годами, но когда накопилось достаточно, купили дом на Гектор-стрит. День переезда она помнила так, словно это было вчера и, вспоминая о нем, улыбалась. Товарищ с работы приехал на фургоне, потому что ни он, ни она водить машину не умели. Аббас сказал, что надо было просто взять обыкновенную тачку и перевезти их скудное имущество из съемной квартиры. Но она ответила, что это далеко; Ханне было два года, и на подходе был Джамал. Аббас сказал, что это просто шутка, но она сомневалась. Она взглянула на Аббаса с улыбкой и задержала на нем взгляд — он с каменным лицом смотрел на экран телевизора. Удалой моряк сделался рачительным хозяином. Вдохновенным. Он клеил обои, постелил в ванной плитку, починил то, что нуждалось в починке, и оказался неутомимым садоводом. Посадил овощи, цветы и сливу. Построил мощенную плиткой террасу перед задним фасадом. В скором времени сад распирало от роз, томатов, слив, фенхеля, жасмина, красной смородины, росших как попало и где пришлось. Это естественное расселение, говорил Аббас, а не армия растений, марширующих строем. Однажды она увидела, что он строит деревянный домик, и спросила, что это. Он сказал, что это курятник. Она отговорила его, и вместо кур купили кролика. «Детям радость», — сказала она. Но кролик эту радость не разделял и вскоре сбежал. Куриный домик отправился в гараж, последовав за многими предметами, и до сих пор был там. Ни он, ни она не любили выбрасывать вещи.

Джамал обожал играть с барахлом в гараже. Он был тихий мальчик, любил играть один — Мариам даже волновалась. Но Аббас сказал: «Нет, оставь его в покое. Он такой вот, kimya. Такие люди бывают».

Наверное, Джамал уже переселился в однокомнатную квартирку, но она полагала, что он еще несколько дней не позвонит, не сообщит свой адрес. Он почти никогда не звонил — а то вдруг сам появлялся. Они сидят вечером, слышат ключ в замке — и он на пороге: «Здравствуй, мама, здравствуй, папа, как вы тут? Решил заехать на несколько дней». Аббасу это страшно нравилось — что он вот так может нагрянуть домой. И ей тоже. Только вот хорошо бы позвонил иногда, сказал, где живет и что всё у него хорошо.

Комната у него была просторная, с кухонькой в углу: маленький холодильник, раковина и короткий столик с тостером и микроволновкой. Что еще студенту нужно? Угол комнаты был отгорожен стенкой — там уборная и душ. Кровать и шкаф — с другой стороны. Письменный стол под окном, рядом кресло для чтения. Компактная, хорошо организованная комната студента — спартанская ее обстановка и порядок радовали Джамала. Окно выходило на маленький сад, и Джамал увидел соседа, красившего сарай. Увидел мельком, со спины — седого мужчину, с засученными рукавами, у металлического стола, на котором стояла большая банка с краской. Он заканчивал красить стену. Джамал увидел, что незакрашенная часть зеленая, а красит сосед в кремовый. Он впервые видел, как красят сарай.

Стены его комнаты тоже были свежеокрашенные и голые. Надо будет повесить картинки, но не те, что в прежней комнате, — вырезки из журналов и газет, накопившиеся за последние годы: озорные, комические. На одной Джуниор Уэллс в черном шелковом костюме танцевал кэкуок. Уэллс выглядел так, будто это ему безумно нравится. Джамалу было приятно на него смотреть. На другой картинке Нельсон Мандела и Табо Мбеки в дорогих одеждах танцуют той-той на платформе, а над ними пролетают самолеты южноафриканских ВВС — парад по случаю перехода власти к новым правителям Южной Африки. Танцуют тот самый танец, который пыталась истребить террористическая власть при помощи пушек и бронетранспортеров «Касспир». Еще у него была открытка с голодным раненым человеком — инуитская резьба на китовом усе. Более трогательного изображения он в жизни не видел. Эти картинки он уберет, чтобы когда-нибудь наткнуться на них и вспомнить, каким он видел мир когда-то. А сейчас он повесит пейзаж какой-нибудь, с водой и холмами и, может быть, одиноким деревом в отдалении, пейзаж просторный и таинственный, обещающий внимательному зрителю что-то неожиданное. Он чувствовал, что сейчас какой-то важный момент в его жизни, но не понимал, откуда это чувство. Может быть, предстояло принять важные решения, впервые в жизни выбрать, как строить жизнь дальше. Он подумал об этом, но пришел к выводу, что дело в чем-то другом. Может быть, в том, что близился конец докторантуры, в ощущении, что работа заканчивается и он воспринимает себя взрослым, действующим лицом. Было такое чувство, но это было удовлетворение труженика, удовольствие от того, что работа сделана (почти), а не ожидание того, что мир сейчас откроется по-новому. А может быть, от того, что сидел у кровати отца, медленно умирающего в больнице, — может быть, это рождало предощущение неизбежного, близкого просветления, к которому надо приготовиться. В этом расположении духа его тянуло к самоограничению, и, лежа в темноте, он рисовал себе пейзаж, пустынный, но не бессмысленный, обманчиво ясный, притягательный, требующий истолкования. Оно не было тревожным, это предчувствие перемены, просто присутствовало, как ритм, который он иногда позволял себе услышать, а возможно, это была всего лишь иллюзия, самомнение.

Позже, снова выглянув в окно, он видел, что сарай соседа полностью окрашен и нежно светится в сумерках. А еще днем заметил мельком, что сосед темнокожий. Поэтому он красил сарай — пережиток другой культуры? Он попытался вспомнить, окрашена ли у соседа парадная дверь. Сородичи его красили всё, стремились оживить английские каменные стены. Не понимали, как любят местные свой сумрачный камень. Худощавый седой человек в клетчатой рубашке и вельветовых брюках. Садик у него был опрятный: кусты, какой-то вьюн, все еще не совсем проснулись. По краю уже цвели подснежники и желтые нарциссы. Он подумал, откуда мог приехать сосед. Всякий раз при виде чернокожего, пожилого, как сосед, хотелось спросить: «Откуда вы? Издалека ли приехали? Каково вам в такой дали? Неужели там было так нестерпимо? Наверное, раз вы предпочли жить в этом некрасивом северном городе. И как вам жилось здесь все эти годы? Приросли?»