Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий - Страница 45

— Навещу. Давно не виделись. Тебе-то что?

— Да мне-то всё равно!

— Ну вот и собирайся.

Говорю уже жёстче — ещё чуть-чуть, и выведет!

— Да нищему собраться — только подпоясаться, — намекает на своё бедственное финансовое положения хам.

— Подпоясайся, раз так, — рявкаю я, показывая, что надоело препираться.

— Там, поди, и бричка не проедет, — не унимается конюх. — Тропа есть, да горка крутовата. Допустим, туда заедем, а обратно как? С ветерком? Опять — как в тот раз? Можно и в объезд, но то верст десять, а то и более, — напоминает Тимоха, не без ехидства.

Я припомнил, вид разбитой кареты и покалеченного коня в день попадания в это тело и поежился.

— Ладно, зови Владимира, верхом поеду!

— В Пелетино? К Анне? Да что ж ты там… — растерялась Матрёна, когда я спросил, что можно взять тамошней помещице в подарок.

— Поснедать ей чего возьми. Вон кроля Мирон задавит в момент и освежует. Аль меду возьми — сладкоежка она.

В путь мы отправились верхом. Я теперь без Владимира — никуда. Охранник он, может, и без пары пальцев на левой руке, но саблю-то держит в правой. А пистоль заряжает обеими — наловчился.

Едем лесом. Воздух — густой, тяжелый. Тишина кругом, даже птицы молчат — день нынче жаркий. Только копыта шуршат по влажной тропе.

«Клещей бы не подцепить, или другой напасти кровососущей…» — приходит мне в голову.

— Так вот, Володя… Варианта два: на своей карете, или почтовыми в Москву ехать, — советуюсь я по ходу дела. — Или, может, вообще третий вариант — по реке?

— Волга ноне мелкая, по реке — не знаю как… А совет мой таков: надобно на своей карете ехать! Кони справные, Тимоха, хоть дерзок и болтун, но дело своё знает. От Костромы до Москвы на почтовых… ден семнадцать! А так вдвое быстрее можем добраться, ежели не на кажной станции ночевать.

Что? Семнадцать дней? Ну ладно, девять… трястись по разбитой дороге, глотая пыль? Да в своём будущем я за три часа доезжал до столицы на машине! И самой большой проблемой был… вонючий туалет в купейном вагоне.

— Когда уже паровозы и пароходы выдумают, — в тоске вздыхаю я вслух.

— Так есть парАходы! — оживился Володя. — Видел я такую штуку в Костроме. Ох и дымит она! Черна, как сатана, гудит, будто покойник стонет.

— Купец Евреинов делает, — продолжает он с уважением. — А ещё слыхал — Всеволжский… тот самый, из мильонщиков, тоже делает. Да что говорить! Сенат уже года три как учредил обчиство акционерное на Волге-матушке по параходам этим.

Вот тебе и новость! Зарубочку бы надо в памяти сделать…

Наконец, в низинке показались дымки и первые покосившиеся крыши.

Считаю: не пять, как говорили, а… восемь домов в Пелетино.

Плюс дом Анны, что стоит отдельно, самым дальним.

Проезжаем мимо одной особенно унылой постройки: плетень развалился, окна заколочены. Дом явно нежилой. Может, и правда — всего пять дворов обитаемых?

И тут из кустов вылетает босоногий мальчишка лет пяти, не больше. Загорелый, вихрастый, с веснушками и глазами, как два уголька.

— Дядь, дяди, дайте копеечку! Христа ради! — кричит он, приплясывая.

Кидаю в его сторону что-то мелкое — двушку, кажется, и слышу, как вслед нам доносится восторженный вскрик.

Добрые, добрые!

Наконец, показалась усадьба помещицы. Хотя… усадьба — это громко сказано. Домик, больше смахивающий на барак, чем на дворянское гнездо. Правда, кое-где видны следы былого порядка. Выглядит он, конечно, получше той избы с рухнувшим плетнём, мимо которой мы проезжали, но впечатления не производит.

Впрочем, ворота открыли нам без скрипа — значит, смазывают. Ухаживают. У Анны и дворня имеется: тощий дедок, похожий на козла — такая же бороденка у него, и взгляд примерно такой же осмысленности.

— Скажи барыне, Алексей Алексеевич, сосед, приехал, — приказываю ему.

— Вырос-то как, — подслеповато прищурившись, глядит на меня старик. — Плоха матушка…

— Делай, что велено. Гостинцы привез! — сержусь я и, спешившись, отвязываю мешок от седла.

Владимир со мной в дом не идёт — будет заниматься нашими конями.

В бараке темно. Печь не топлена, похоже, уже давно. Прохожу по пыльным коридорам в дальнюю комнату и на меня обрушивается смрад, какой бывает разве что у бомжей. В такой же темной комнате, довольно большой по размерам, стоит кровать с балдахином, местами порванным. В полутьме замечаю неподвижную фигурку, укрытую почти до самого чепчика.

— Человек! Печь затопи и воды нагрей — чай пить будем! — командую тому же козлоподобному старику, ибо других слуг в доме не наблюдается. — И света добавь!

— Свечи дороги, — ворчит он, шаркая ногами по полу. — Печь не буду топить, самовар разожгу.

Открываю сначала пыльные тяжелые шторы, а затем и небольшое окно, чуть не выломав оное. Солнечный свет, ударивший прямо в глаза, и приятный свежий запах чего-то цветущего в огороде, разбавил мрачную атмосферу угасания в комнате.

Старушка молчит, но смотрит на меня осмысленно. На придурошную явно непохожа. На тяжелобольную — да, но взгляд — ясный, цепкий.

Крещусь на иконы, укорив себя, что сразу этого не сделал. Затем, нарочито весело, обращаюсь к хозяйке:

— Будь здрава, тётя Аня! Помнишь меня? Я сосед твой. Алексей Алексеевич. Сейчас чайку с медом попьём…

— И тебе не хворать. Как тебя, дурака, не помнить! — отвечает она сипло, но внятно.

Дурака? А чего я ей сделал-то?

И тут же вспоминаю — точно! Ссорились мы с ней на маминых поминках. Причины не помню — пьян был в хлам.

— Кто старое помянет — тому глаз вон. А Матрёна моя тебе пирогов передала. Со щавелей — говорит, ты любишь. Ещё с яйцом и луком. И с потрошками!

Развязываю дорожную сумку и выкладываю припасы на столик рядом с кроватью.

Чёрт, зря я близко подошел — от бабки исходит резкий тяжелый запах.

— Хороша она, Матрёна твоя, в пирогах! Да есть я почти не ем ничего нынче, видно, время моё пришло… Проси попа своего приехать до меня. Есть у тебя, сказывали. Мои из деревни к тебе все бегают. Пусть он примет грехи мои и отпустит к отцу небесному. Я заплачу. Пятак где-то был припрятан…

— Да какой пятак… Врача бы тебе, тётушка! Я и сам всё оплачу, — говорю я, стыдливо пятясь к окну — терпеть смрад нет сил.

— Я, Лешка, смерти не боюсь. Все там будет. Чего ж её страшиться? Только вот хоронить меня некому. Родни нет вовсе. А эти мои… хорошо, если гроб сколотят, а могут и так в землю бросить…

Она помолчала, вглядываясь куда-то в угол комнаты, а потом вдруг спросила:

— У мамки-то на могилке когда последний раз был?

— Вчера ходил, порядок навёл. Там, конечно, ещё многое подправить надо — я старосте своему велел этим заняться… У тебя ведь тоже есть староста… этот, как его… Ванька!

— Ты! И на могилки ходил? А ведь, гляжу, не врёшь… Повзрослел ты, Лешенька. Помру, и ко мне зайди как-нибудь. А по Ваньке плети плачут… Да нет других у меня — два десятка и три человека всего народу. Этот хоть и пьёт, но грамоту знает. Ворует, конечно… Да только у меня и воровать нечего, — беззубо смеётся старуха.

Беседуем. Анна хоть и не может долго говорить — задыхается, но слушает меня с интересом.

И я, не зная зачем — вдруг начинаю рассказывать все подряд. Про то, какая у нас теперь церковь — крыша с позолотой, а купол так на солнце сверкает, что аж глазам больно. Про поездку в Кострому, про охоту. Как беглого ловили. Про то, что наш епископ владыка Самуил с настоятелем монастыря Михаилом хотят меня в Москву отправить учиться…

Тут принесли кипящий самовар, и я жалею, что не захватил заварки. Но у старушки имеется запас! Анна и в самом деле сладкоежка — старый почти сахарный мед она ест как ребёнок: положит кусочек в рот и глаза зажмурит от удовольствия.

— Молока, сыра тебе надо больше кушать… овощи свежие, ягоды какие. Ну и двигаться! В баню сходи. Имеется? — неожиданно для себя предлагаю я.

— Да кто ж её топить будет? Николаша, — старуха кивает на дверь, очевидно, имея ввиду козлобородого, — стар, воды не натаскает, да и ходить мне трудно. Я, почитай, на горшок только и встаю с кровати. И то не каждый день.