Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий - Страница 40

Мой сосед по даче в прошлой жизни, армянин с темпераментом, часто так ругался, когда по мобильнику разговаривал. Это выражение означает: — мол, «Мне на тебя плевать», «Не боюсь тебя», «Да ты кто такой, вообще?» Что-то типа того, только ещё и в презрительном тоне. А значит, ара опять со мной!

— Бамбарбия? — всё же спрашиваю пароль я.

— Кергуду! Бля-я-я… Что ж так башка болит, а? Мирон — собака бешеная! Ворюга! Барин, давай его продадим! Хотя за такого идиота много не дадут.

— Ну вот, опять испортился — на собачьем «лаится», — с грустью рассматривает свой кулак Мирон. — Не крал я! Дубина ты! А Купил!

— Не ври! Барин тебе что, топор продал? — не верит ара.

Вступаю в разговор и разъясняю ситуацию:

— Да не барин ему продал, то есть — не я! — голос мой уже срывается — устал от этой ночной неразберихи. — Он у Ваньки Мокрого струмент купил, чтобы потом в Буе продать…

— Тьфу! Прицепилось это слово «струмент»! Да идите вы оба… к бую! Марш спать! И чтобы друг с другом больше не ссорились и впредь разговаривали вежливо! Или вообще молчите… Иначе, видит бог, продам Велесову, не раздумывая. А перед этим ещё и по десять плетей всыплю!

— Да он и трех не выдержит! — презрительно буркнул Мирон и, обиженно поджав губы, поперся к себе в закуток.

А вот в его каморке я бывал! Такая же небольшая комнатка, как у Матрёны, но с окном в огород. Я частенько через то окно, будучи пацаном, сбегал из дома, когда родители наказывали. Маленький был — а вот ведь, помню! Странно: тело чужое, а память — как своя. Сегодня обязательно схожу на погост, проведать могилки родных.

Утром за завтраком рассказываю всё, как было, Тимохе. Тот сначала не верит, а потом натурально пугается.

— Знаешь, а мне показалось — ну, когда очнулся — что кто-то большой и добрый смотрит на меня…

— Это Мирон, наверное, и смотрел, — прикалываюсь я. — Он у нас большой, и иногда даже добрый…

— Тебе бы всё поржать, — обиделся ара. — А мне вот страшно сейчас стало!

— Ну раз страшно, идём на погост, — говорю я, вставая из-за стола и стряхивая с колен крошки. — Хочу могилку родителей проведать. Заодно потом в церковь зайдём — помолимся за твое очередное спасение!

Тимохе, вижу, эта идея не по душе. То ли боится кладбища, то ли боится признаться, что боится. Но все же кивает в согласии:

— Струмент надо взять, лопату там, грабли…

— Ещё раз услышу «струмент»… Черт — бить-то нельзя… Во! К столу своему барскому больше не позову! Говори по-русски!

— Я армянин! — не моргнув глазом, гордо напоминает Тимоха.

М-да, хрен его чем напугаешь!

Этот погост — или, может, кладбище… я, признаться, и сам не уверен, как правильно назвать — был не так уж и велик. Размером примерно с футбольное поле.

Местами виднелись ухоженные могилки с крепкими крестами, но хватало и забытых, почти исчезнувших в траве. Когда-то кладбище было огорожено, но со временем изгородь развалилась. Дорожка, по которой я шёл, была почти заросшей — корни деревьев, влажная листва, мох под ногами.

Шёл медленно, осторожно обходя могилы, у которых, похоже, уже давно никто не бывал.

Некоторые кресты осели, обломились и склонились, напоминая старичков, согнувшихся от времени. И всё же в этом было что-то умиротворяющее. Как будто само место говорило: «Не спеши. Здесь никто не спешит».

Ара сопит сзади, и моего умиротворения, похоже, не ловит.

Могилки моих родителей располагались чуть в стороне — не вплотную к прочим захоронениям, а ближе к полуразрушенной часовенке. Место тут самое казырное — на пригорочке, а значит, не топит их. Здесь, в уединенном уголке, чуть прикрытом березами, было еще тише, чем в остальной части погоста.

Подойдя ближе, мне пришлось признать правоту Тимохи — стру… инструмент тут точно нужен. Оградки нет, всё заросло уже густой и высокой травой. Отцова могильного камня даже не видно из-за неё и мелкой поросли березок. Проклятый староста — и чего он не следит-то! Впрочем, я и сам хорош…

Два памятника — строгие, без лишнего пафоса, покрытые мхом и серым налётом дождей. Один накренился немного вбок, другой был чуть подмыт у основания. Буквы на них ещё читались, хоть местами их уже съела сырость.

Могилки родителей были единственные на всем погосте с каменными надгробиями. Мамин посвежее — это ясно. Отцову уже много лет, но он богаче отделан. Искусно выбитое на камне лицо витязя на коне казалось смотрит на меня с одобрением — мол не вешай носа, сын! Живи! А вот мамин памятник без портрета — только аккуратно выбиты даты и имя. Наверное, мама денег не пожалела для своего мужа, а вот я…

— Заросло тут! Скотина ты, порядочная!

Зло оборачиваюсь на Тимоху.

— Не ты скотина, а предыдущий владелец тела, — торопливо поправляется ара и благоразумно меняет тему: — давай сначала деревца выкорчуем. Лучше с корнями выдергивать… Дай-ка лопату, подкапывать буду!

Принимаемся за работу. Сняли верхний слой сухой травы, потом начали выдёргивать корни, что успели пробиться сквозь землю. Под травой обнаруживается выложенное красивым и явно привозным камнем основание. Остро запахло старой землёй — тяжёлой, сырой.

Выпрямляю спину и с удовольствием замечаю, что место вокруг изменилось. Не кардинально, но приобрело вид ухоженный, даже благородный. Настроение, несмотря на физическую усталость, сразу поползло вверх. Выпиваем за упокой наливочки, закусив утренними Фросиными пирожками с луком.

Оглядываю окрестности. М-да… много заброшенок, а вот рядом, например, и креста даже нет… так, небольшой холмик. А вот лежит, уже как восемь лет почти, святой человек — постриженник Троице-Сергиевой лавры Василий Зернов… Ошибся я, оказывается, — каменный памятник тут ещё один имеется. Вспоминаю, что мама после смерти отца дружна была с этим иеромонахом. Церкви тогда в селе не было, и окормлял нас Василий. Мама же ему и памятник поставила. Даты жизни: 1748–1817.

— Ара, давай ещё тут приберёмся, — предлагаю я.

На удивление мой помощник не перечит, а молча принимается за работу. Эко его пришибло.

Быстро навели порядок и тут. Единственно — дерево сломанное, что лежит около камня Зернова, оттащить далеко не смогли, но ничего — пошлю кого-нибудь. Слава богу крепостные есть! А пенёк даже удобный — посидели на нём перед обратной дорогой.

Возвращаемся назад, как у самого входа на погост, будто из-под земли, возник отец Герман. Тимоха даже отпрянул в испуге.

— Неужто, Алексей, на могилку родителей ходил? — испытующе смотрит на меня священник.

— Нет, червей на рыбалку копать, — огрызаюсь я. — Отец Герман, а ты скажи — церковь своих слуг помнит? У нас тут покоится иеромонах, а могилка его не ухожена, бурьяном вся заросла.

— О том я не ведаю… А не путаешь чего? — слегка растерялся от моего наезда поп.

— Идём, покажу!

Возвращаемся по тропке, уже протоптанной, назад. И чего я на него взъелся? Герман тут год всего живёт — мог и не знать!

— Хорошо ты прибрался у своих! Я после Пасхи заглядывал — больно было смотреть… Ох, ты про это погребение молвил? — басит Герман.

— Оно самое. Василий Зернов.

— Знал я его. Учитель мой, — глухо произнес отец Герман, тяжело опускаясь на пенёк, оставшийся от сломанной берёзы.

Помолчали. Я опять достал фляжку и стопочки, а последний оставшийся пирожок разломил на троих.

Отец Герман чуть помедлил.

— Пост нынче… — сказал он, но руку не отдёрнул.

— За учителя, — напомнил я.

Герман кивнул и залпом выпил, не став закусывать.

— А ведь я тебя, Алексей Алексеевич, пропащим человеком числил… — произнес отец Герман и посмотрел на меня вдруг с теплотой, почти по-отечески. — А ты вон как… Не знал я, что Василий Павлович здесь ухоронен. Будь покоен — теперь тут порядок будет.

Он встал, отряхнул подол рясы от сухой листвы, и уже строже, по-церковному, добавил:

— Благодарю тебя, Алексей Алексеевич, пред лицем Господа, за труд твой праведный.

— И тебя, чадо, — добавил, повернувшись к Тимохе, и перекрестил нас обоих.