Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий - Страница 37

— Куда пойдут-то? — решил уточнить я.

— В бурлаки на канаву.

— На чё⁈ — не врубаюсь я с ходу.

— Канал строят в Костроме. Там мужиков берут, работа тяжёлая, но платят.

Кострома — не за тридевять земель, всего-то день пути, а значит, не расползутся мои люди по губерниям. Правда, в городе есть соблазн спустить всё заработанное в кабаках.

Уход старосты совпал с появлением в доме румяной и пышущей энтузиазмом Фроси. Опять охи и ахи по поводу Матрёны, но, как мне показалось, переезду в усадьбу девушка обрадовалась. Сразу рванула на кухню, ища какую-то «постную посуду».

На обеденный стол накрывала Катерина, и был он пуст, по сравнению с обычным изобилием: рыбка запеченая, лисички жареные да пшенная каша… Скудновато, в общем. Запивал я это великолепие квасом. Причём тёплым. Судя по всему, Катерина либо забыла его охладить, либо решила, что барину и так сойдет.

Послышался шум во дворе. Интересно, пристав приехал за разбойником, или Герман с Тимохой вернулись?

— Вижу, пост блюдёшь, молодец, — пробасил Герман, придирчиво оглядев стол, в ответ на моё гостеприимное приглашение пообедать вместе. — Слышал про пожар уже! Беда, беда…

Герман покачал головой и тяжело опустился на лавку.

— Как поездка? И куда Тимоху дел? — интересуюсь я у гостя.

Странно, что конюха моего нет — обеды тот старался не пропускать. Тем более, Матрёну уже аккуратненько перетащили на второй этаж — Владимир с Мироном постарались. И теперь ругать меня за панибратство с крепостным некому.

— Пошто ботвинья у тебя без рыбы? Рыбу можно, — недовольно высказывает мне поп, беря в руки ложку.

Это он так мою окрошку называет. Лешка любил этот холодный супчик из кваса, щавеля, зелени разной и варёных овощей. Но Матрёна туда добавляла рыбу. Я такую окрошку не ем, поэтому и попросил Фросю сделать без рыбного.

Ишь, ещё критикует! Жри, что дают!

Тут Фрося принесла кулебяку с гречневой кашей и грибами, и поп соизволил, наконец, ответить на мой вопрос про Тимоху.

— Ох и дерзок он стал у тебя, Лексей Лексееич! Ему слово — он два в ответ! Поучил его, конечно, клюкой пару раз, да епитимью наложил… малую. Наверное, пошёл отрабатывать, — докладывает Герман. — Я епитимью просто так не накладываю. А кающихся, кто с раскаянием сердечным и обещанием больше не грешить, и вовсе отпускаю. Но твой конюх… случай особый.

Ни хрена не понял, но переспрашивать не буду. Наверняка ара расскажет, да не один раз, про свои горести в этой поездке. Ну а что? Он человек на селе мало авторитетный — его, кроме меня, да, возможно, жены, никто особо не уважает.

Обсудили с представителем духовенства разбойное нападение на Матрёну, помощь погорельцу Ермолаю, начавшийся пост и ещё кучу мелких дел. Уже когда Герман выходил от меня, я вспомнил, зачем он ездил на хутор Утюжкино, и спросил:

— Никодим-то отмучился?

— На ноги встал, раб божий! Может и поживёт ещё! Грехи я отпустил ему, и молился он всю ночь усердно, а такое рвение господь заметит! — с гордостью, будто это его личная заслуга, поведал поп о выздоровлении моего крепостного.

И то хорошо, что не помер мужик! И так уже дюжина мертвых душ у меня имеется, за которых я подати, между прочим, плачу. А Чичиковых тут не наблюдается — продать их некому!

Ара заявился сразу после ухода отца Германа — будто специально ждал за дверью. Оглядел тоскливым взором прилично подъеденный и так изначально скудный постный стол и стал рассказать о своей поездке.

— В Утюжкино шестеро человек у тебя живут: сам Никодим, жена его и четверо детей. Одна девка — уже невеста, но страшна лицом. На тебя, кстати, в этом вопросе уповают, что женишь кого на ней. А вообще, богатый хуторок. Такой надо на оброк переводить…

— Надо — выдам, — отмахнулся я, как будто речь шла о старой кобыле, которую пристроить нужно. — А чем хутор промышляет?

— Мёд гонят, — тут же оживился Ара. — Я привез немного. Хороший мёд. Густой, тёмный.

— Красава, чё, — хвалю я проныру.

— А ещё, — ара понизил голос, — в Утюжкино ведьма живёт! Правда-правда!

— С этим Никодимом? — удивился я.

— Не-а, там раньше две семьи жило. Одну ещё твой отец продал лет двадцать назад, а вот бабка ихняя осталась куковать в Утюжкино. Травы собирает, варит че-то на продажу. Со всей округи к ней бегают. Никодим ругается, но старуху боится! Бодрая карга, лет под восемьдесят, а живчик такой, что любой двадцатилетней фору даст. И главное — дюжина поросят у неё, представляешь? Дюжина! Я сам считал. Как она с ними управляется — ума не приложу.

— О! — воскликнул я, стукнув себя по лбу. — Мысль меня вчера посетила! По поводу медицины. И рожениц в частности. Да и прочего… Слышал я, много женщин в эти времена мёрло, пока врачи, прости Господи, руки мыть не начали. Вот у нас скоро жена Ермолая рожать будет…

— Знаю, читал, — не дал мне закончить Тимоха, усердно подчищая остатки трапезы. — Там не просто руки мыть надо, а хлоркой обрабатывать. Вернее, в растворе хлорной извести. Венгр какой-то… то ли уже открыл метод, то ли откроет скоро. Его за это потом в психушке убьют.

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался я.

— Это всё, что помню из прочитанного, — пожал плечами Тимоха. — Да и идти мне надо — конь сам себя не обиходит!

— Тут я решаю, кто чем занят будет! — с барским возмущением рыкнул, не сдержавшись, я.

Но наш спор прервали новые гости. Приехал пристав из Костромы. Солидный мужчина лет сорока представился Петром Петровичем (надеюсь, фамилия у него не Петров). Судя по уставшему виду, выехал служивый ещё с зарёй, не иначе. Видать, там у них строго наказывают за такое разгильдяйство, как побег заключенных.

Почти квадратной фигуры дядя моё предложение испить чаю принял с благодарностью. Я дал команду Тимохе вызвать Катьку и Фросю с огорода, и тот убежал, с сожалением посмотрев напоследок на кусок кулебяки — явно хотел его выпросить себе домой, но не стал палиться перед аборигенами. И так народ не понимает нашего с арой близкого общения, видно, раньше я конюха сильно не баловал.

Но я, в конце концов, барин. И мне плевать — что там моё имущество про меня думает. Хотя… крепостные — это вообще имущество или нет? Вроде как по бумагам — да. Но вот взять того же Ивана… Дом у него, между прочим, не хуже моего. Опрятный, добротный, с резными наличниками. У самого имущество — как у мелкого купца. Выкупать свою семью не просит. Значит, барщина его особо не гнетёт. Или — что более вероятно — как-то он свою старостинскую должность монетизирует. Небескорыстно, скажем так, занимается административной деятельностью.

Я ведь читал, что в России крепостные иной раз были богаче своих господ. Тогда как-то не верилось в это, а теперь убедился лично. Крестьянин крестьянину рознь.

— Беглого этого заберём, последний остался! А Адам Евгеньевич передал тебе про награду за доблесть на пожаре!

Адам — это, наверное, полицмейстер Костромы. Фамилию я забыл, но имя помню.

— А что за награда? — интересуюсь я.

— Ну не медаль «За усердие», конечно, — смеётся гость. — И не высочайшее благоволение, но кое-что! В «Русском инвалиде» благодарность тебе выпишут!

Чешу в затылке. «Русский инвалид»… Слышал про такое издание. Пожалуй, действительно — награда неплоха! Буду детям показывать. Кстати, о детях!

— Чего изволите, барин? — в дом ворвалась Фрося с мокрыми руками, очевидно, только что вымыла их после работы в огороде.

— Чаю нам свежего… Или, может, наливочки? — вопросительно гляжу я на гостя.

— Чаю достаточно! Этот беглый — опасный, двух мужиков зарезал, когда убегал!

И на такого матёрого убивца я в драку полез! Хотя там не так было — это он меня уронил, ещё и наступил. Но знал бы что такой опасный этот Иван, не стал бы я его хватать за ноги и бить!

— Тоща у тебя кухарка, — мимоходом высказал своё мнение Пётр, косясь на Евфросинью.

Это такой намёк, что она плохо готовит, или что я её в черном теле держу?

— Отведай кулебяку! — стало обидно мне. — Фрося, и меду давай, который Тимоха привёз!