Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий - Страница 31

Хотя странно… Я ведь из будущего помню, что торговали. Со школы ещё помню. Этот исторический факт тогда меня сильно удивил — проходили Герцена «Что делать», и там фраза была: «Самая лучшая комната в трактире даётся только особам важным — генералам и откупщикам.» Значит, или я чего-то не помню, или лазейка есть. А коли так — значит, можно поработать в этом направлении.

— Кабак надо открыть! — заявляю я Тимохе по пути домой.

Тот сразу скептически хмыкнул:

— Плохая идея!

— Это почему?

— Да потому что в церковь ходят люди набожные. Это что же получится? Пришли помолиться — и третий день в твоём кабаке пьют?

Я было открыл рот возразить, но он уже разошёлся:

— Да и налоги точно платить придётся, а ещё пьянчуги начнут беспорядки учинять… Не заработаешь ты много, а головной боли — полно!

И, явно решив добить меня окончательно, добавил:

— Ещё и штрафы! Вот в той гостинице, где мы жили, комнат двенадцать — так за столько и платит хозяин, столько ему и разрешили. А тринадцатую попробуй открой — сразу сто рублей штрафа!

Я молчу, признавая его правоту.

— А соседи-помещики что скажут? У многих из них свои питейные заведения есть… — продолжал Тимоха. — Думал я уже над этим… На первый взгляд кажется, что самой простое — гнать самогонку и продавать её. Ан нет, оказывается, тут столько нюансов!

— Лавку тогда какую… — не сдаюсь я. — Чтобы хоть местной продукцией торговать. Нашей, деревенской.

Тимоха тяжко вздохнул, глядя на меня как на дитя малое.

— Эх, барин, оторвался ты от жизни… Ну откуда у мужичья много денег? Да и что в той лавке наши деревенские продавать могут, чего в соседней деревне нет?

— Ну-у…

— И кто торговать будет? Дети, что ли? Да у нас и те с утра до ночи в поле вкалывают!

Я почесал подбородок.

— Да прав, наверное, ты. Подумаю ещё, как монетизировать постоянный людской трафик в своём селе, — оставил за собой последнее слово я.

— Так, а по поводу Москвы что решил? Едешь в столицу? — интересуется Тимоха.

— Столица сейчас — Санкт-Петербург, — не преминул уколоть умного конюха я.

Тимоха закатил глаза.

— Ну, не суть…

— А вот и суть! — ухмыльнулся я. — Смотри не ляпни такое где-нибудь — засмеют. А в Москву, думаю, ехать надо. Правда в деревне этот бухарик Лёшка полный бардак развел. Мои поля самые плохие, почти у всех крестьян долги… А что будет, если уеду?

Тимоха не отвечает, но и так понятно — ничего хорошего.

— А деревенька-то меня кормит, как ни крути. В Москве той только деньги просирать можно. Ну, кроме учёбы, там чем-то ещё заняться надо будет. Вот мысль с бетоном — дельная, — продолжаю я. — Надо почитать книжицу. А вообще, предлагаю нам посидеть, подумать и вспомнить, какие события произойдут в ближайшее время и знания систематизировать. Ту же математику, физику вспомнить. Может, паровой двигатель сможем соорудить? Хотя вряд-ли.

— Паровой уже есть. А насчёт знаний из будущего — мысль здравая, — поддержал меня ара.

Домой едем не с пустыми руками — нагрузили нас кабанятиной и медвежатиной. Шкуру медведя тоже мне отдали, но её ещё выделывать надо. А мясо… ну, пригодится. Хотя лично я медвежатину есть точно не стану. Говорят, паразитов в ней много.

Тем временем Владимир бдит, караулит ворогов. То уезжает от моей кибитки, то снова возвращается. И вообще, вид имеет лихой, хоть и пил вчера как верблюд!

— Тимоха, стой! Отлить надо! — командую я.

Бухать я хоть и не стал, но пива с собой прихватил. Городского, в необычной узкой бутылке. Взял пяток — в городе такое по 15 копеек ассигнациями штука. Кстати, и не пиво это вовсе, а «полпиво» — название такое.

Алкоголя в нем почти нет, градуса два-три от силы, но на вкус приятное, горьковатое. Я такое в прошлом теле любил. Аляпистая этикетка гордо сообщает: «Пиво белое, сварено на аглицкий манер.» Потратился Ильин, зато народ развлёк.

Сделав своё нехитрое дело, щурюсь, в блаженстве оглядывая свой лесок. Грибы, наверное, уже пошли… Буйство зелени поражает — у меня и хвойный лес есть, и берёзовый, но вот тут именно берёзки. Родные, русские! Хочется даже песню затянуть, вот только не знаю какую.

Чу! Поёт кто-то! Да так выводит, что мурашки по коже! Слов только не разобрать…

— Володя, давай сходим, посмотрим, кто там горланит, — командую я фельдфебелю.

Тот молча кивает, привычно проверяя пистолет за поясом.

— Я с вами! — пытается напроситься Тимоха.

— Куда⁈ Коня уведут! Барин с тебя шкуру спустит! — строго одёрнул его мой охранник-учитель.

Тимоха открыл рот, но тут же закрыл. Мало ли, вдруг и впрямь спущу?

Мы с Владимиром шагаем по берёзовому лесу. Трава тут по пояс, сочная, густая. Грибы даже не ищу, тороплюсь увидеть весёлого купца, который поет, как я понял, «Комаринскую». Но такой вариант, что я и не слышал!

Ах, ты, сукин сын, комаринский мужик!

Ты куда это опять бежишь, бежишь⁈

Заломивши лихо шапку набекрень

Тороплюся я к куме своей в курень!

У кумы в курене печка топится.

Мужичок к куме спешит-торопится!

А кума моя калачики печёт,

Мужичкам, кто заглянет, всем даёт!

— Во голосище! Талант! — Владимир песню одобряет.

Выходим на небольшую полянку. Посреди неё еле дымится костерок, а рядом сидят двое мужиков — бухие вусмерть. Один из них и горланит на всю округу:

Ах, ты, сукин сын, комаринский мужик!

Ты куда это опять бежишь, бежишь⁈

А бегу я снова, братцы, в кабачок,

Без похмелки жить не может мужичок!

— Кто такие, шельмы! — грозно рявкает Владимир.

Реакция на наше появление была не такая, как мы ожидали. Слушатель, который не пел, а только мычал, упал с поваленного березового ствола на бок и, походу, собрался поспать на травке! Я его, кстати, уже видел где-то. А вот второй — могучий, заросший космами, в лаптях и драных штанах — силится рассмотреть, кого это к ним занесло.

— Барин! Ляксей Ляксеич! — расплылся в улыбке мужик, в котором я сразу признал своего деревенского бухарика.

Григорий Кожемяка, гадёныш, опять пьёт горькую! Дел у него нет, что ли, других? Лето на дворе, день год кормит… Тьфу, или как там эта поговорка звучит?

Я ж его уже и розгами охаживал — и за воровство, и за пьянство. А он никак не уймётся! И ведь опять меня обокрал — вижу, они зайца в силки изловили и уже сожрали.

— На! — простодушно мне тянут деревянную баклажку, да как бы не в два литра емкостью.

— Григорий, а жена знает, что ты тут? — строго спрашиваю я.

— Где жена? — испугался здоровый мужик, озираясь по сторонам.

«Слов нет! Опять надо пороть!» — решаю я. Не зайца жалко, он хоть и мой, как всё тут, в лесу, а жалко его семью. С десяток человек там, и вместо того чтобы их кормить, этот балбес тут песни распевает! Но поёт, шельмец, и впрямь знатно. И бас мощный, и не фальшивит, и слух музыкальный имеется. Шаляпин, не иначе! Такому бы на оперную сцену! А семья… да все там пашут, даже самые мелкие, коим лет десять всего.

— Это кто с тобой? — киваю на спящего.

Гришка почесал затылок.

— А чёрт его знает!

— То есть, ты с ним пьёшь, а кто он такой — не ведаешь?

— Я в лес пошёл… — Гришка запнулся, раздумывая, очевидно, что соврать, ведь не иначе опять за моими дровами отправился. — А он тут зайца готовит… Ну и было у него с собой что выпить. Как не уважить человека? Хороший мужик, душевный… хоть и беглый от каторги, — сдал своего собутыльника Кожемяка.

Владимир напрягся, а я, приглядевшись, узнал второго. Это был один из спасённых мной в Костроме погорельцев! Не то чтобы память у меня выдающаяся, но у этого — особая примета: половины уха нет. В драке потерял или ещё как — не знаю, но тогда я запомнил эту деталь.

— Вяжи его! — командую я.

Можно было бы и отпустить — мне он лично ничего плохого не сделал. Я что, обязан каторжан ловить? Но ведь вскроется. И даже не Владимир расскажет — этот язык за зубами держать умеет. А вот у поддающегося дурному влиянию Гришки язык без костей — завтра же разнесёт новость по округе.