Аннелиз - Гиллхэм Дэвид - Страница 71

— Мне очень жаль, рабби! — твердо говорит Анна.

Раввин вопросительно поднимает брови.

— Извините, жаль чего?

— Мне очень жаль, но со мной вы только потеряете время.

Раввин пожимает плечами.

— Спасибо, что предупредили меня, Анна. Но я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Моя мачеха привыкла настаивать на своем. А вы считаете, что оказываете ей услугу.

— Вы уверены?

— Мне не нужно, чтобы меня опекали.

Он на мгновение смолкает и ставит тарелку на кофейный столик красного дерева.

— Может быть, ваша мачеха беспокоится о вас?

— Это смешно, — вырывается у Анны.

— Вам претит ее забота?

— Можно сказать и так.

Анна смотрит на огонек своей сигареты.

— Насколько я понимаю, господин Нусбаум, да будет благословенно его имя, был вам очень близок.

— Мне не хочется говорить о нем.

— Почему?

— Может, вы не знаете, рабби. Вам никто не рассказал, что на самом деле произошло? Он сам прыгнул в канал. Он покончил с собой. Разве это не грех?

— Да, грех, но никто ведь не знает, как это случилось.

— Его собирались депортировать в Германию. Тут не нужно гадать, какие мысли роились в его голове.

Раввин пожимает плечами.

— Наверное, нужно рассматривать все возможности. Вы обижены, Анна? — спрашивает он. — Он обидел вас своим поступком?

— Обида — это не то слово.

— Он вас оставил без поддержки?

Она глубоко вздыхает.

— Пожалуйста, я не хочу говорить об этом.

— Вы же сами начали разговор. Возможно, вам станет легче, если мы поговорим. Я знаю, что в глубине сердца он был очень добрым человеком.

Это задевает ее за живое.

— Я тоже так думала. Он поощрял мое желание писать. Говорил, что ему хотелось бы, чтобы мою книгу напечатали. И вот, вместо всего этого, он решил покончить с собой. — Она говорит и ощущает, что в ней растет чувство вины. — Извините, это звучит очень эгоистично. Я страшно эгоистична. Если не верите, спросите кого угодно. Спросите у мачехи. Спросите у отца. Спросите их. Они вам скажут!

Но раввину, похоже, не хочется спрашивать. Он вынимает из жилета пачку дешевых голландских сигарет и прикуривает от бронзовой настольной зажигалки.

— Мы с Вернером были знакомы. В Аушвице.

Анна поднимает на него взгляд.

Раввин пожимает плечами.

— Я провел там четыре месяца.

Дым, который он выдыхает, смешивается с дымом Анны и тяжелым облаком повисает над ними.

— Как-то раз мы были в одной рабочей команде, рыли дренажные рвы за пределами зоны. Когда я упал, Вернер Нусбаум помог мне встать. Спас от хлыста капо. Он делился со мной хлебом. Так что я знаю кое-что об этом человеке, о его сердце.

— Простите меня. — Анну жжет стыд. — Простите. Мне никто этого не рассказывал.

— Вам не стоит извиняться. Аушвиц — жестокое место. Мне нет нужды объяснять вам это. Но это еще и место глубочайшей человечности.

Он затягивается и выпускает струю дыма.

— Я хочу вас спросить, Анна. Вы и на отца держите зло?

Анна напрягается. Но не отвечает.

— Думаю, держите, — продолжает раввин. — Пройти через такой ад. А отец должен был защитить вас, правильно? Разве не для того существуют отцы? И вы его порицаете.

— Не только его, — жестко отвечает Анна.

— О да, — кивает он. — Да, да. Вас удивит, если я скажу, что и мне ведомо, как обвинять других? — спрашивает раввин. — Я потерял жену и двух братьев, да будет благословенна память праведников. Братья попали в Маутхаузен. А жену отправили в газовую камеру в Биркенау прямо из эшелона, потому что она была беременна.

Анна вздрагивает.

— Но вы выжили, — говорит она.

— Да, я выжил, — соглашается раввин.

— Почему?

— Не знаю.

— Считаете, на то была Божья воля?

— Может быть.

— Вы раввин.

— Многие раввины погибли. Большинство.

— Может быть, Бог вас не заметил?

— Вы думаете, в Аушвице решения принимал Бог?

— Вы считаете, нет? Разве не Он правит Вселенной?

— Я не могу винить Бога в газовых камерах, — говорит он. — Их построили люди. И убивали в них люди.

— Так вы не думаете, что существовала какая-то причина, по которой вы остались в живых? А другие раввины — нет? Может быть, это потому, что вам предназначено совершить нечто важное?

— Возможно, поговорить с вами.

Анна качает головой.

— Это не смешно.

— А я и не шутил, Анна. Откуда мне знать. Мне хотелось бы думать, что это Бог спас меня. Именно меня, Армина Соузу, ради какой-то неведомой цели. Это было бы очень лестно. Но у меня нет никаких доказательств, что я выжил не просто по чистой случайности.

— А вы знаете, почему выжила я? — спрашивает она.

— Вы мне это скажете?

— Нет. Я задаю вопрос. Может, это была ошибка? Что, если Бог выбрал не ту девочку Франк?

— Могу только повторить, что я не в силах объяснить Его ход мыслей. Я не понимаю Его целей. Нам это знать не дано. Но одно могу сказать: поскольку вы выжили, у вас есть долг.

— Перед мертвыми, — говорит она.

— Нет, перед живыми. Перед вами. Перед вами самими. Ваши близкие погибли, и вы обвиняете их в этом. Вы обвиняете Бога, обвиняете отца, обвиняете саму себя. Я это знаю. Но так не может продолжаться. Нельзя жить яростью или горем. Сколько бы вы ни воображали, что такое возможно, на самом деле это не так. Вы не можете существовать, исключив радость из каждого прожитого дня. Вы уцелели в лагере? Благодарите Господа! А теперь вам нужно выживать в течение всей оставшейся жизни. И не просто выживать. Вы должны научиться быть счастливой, Анна. Вы должны научиться прощать.

Анна курит и некоторое время молчит. Потом говорит:

— Моя сестра. Ее звали Марго. Она собиралась совершить алию. Стать акушеркой и принимать новорожденных в Земле обетованной.

— И вы посчитали это… Прекрасным? Смешным?

— Наверное, и тем и другим, — говорит она. — Не знаю. Но это еще одна причина, по которой ей следовало остаться в живых.

— Вместо вас?

Анна не отвечает.

— Я бы отдал свою жизнь за жизнь жены, — говорит раввин. — Если бы я мог отдать свои пальцы или руки, я бы сделал это. Насколько легче быть мертвым. Освободиться от ответственности за продолжение жизни. Но не таков путь мира, Анна. Вы должны это знать. Другие умирают. Мы живем. Лучшее, на что мы можем надеяться, — это сделать из себя что-то. И помогать другим. И противиться гневу, страху и чувству вины. И двигаться вперед, делать дело своей жизни.

— Но что, если… — Анна замолкает и вглядывается в дым своей сигареты. — Что, если я не смогу, рабби? Не смогу продолжать дело жизни? Вас послушать, так это кажется легким выбором.

— Вам так показалось? — спрашивает раввин. — Тогда я прошу меня извинить. Да, это — выбор. Но я не хотел, чтобы он показался легким. — Он гасит сигарету. — Думая о будущем, я изо всех сил стараюсь найти компромисс. Оно должно быть таким, каким его желает Бог, и при этом таким, каким мы его сделаем, исходя из нашего понимания Божьей воли. — Раввин внимательно смотрит на Анну. — Вам знакомо понятие тикун олам?

Анна молчит.

— Тикун олам, — повторяет раввин. — Это некая тайна. Но я бы определил ее как «исправление мира».

Анна качает головой.

— Но как это возможно?

— Исправление мира — это долг еврея, — говорит раввин. — А вот этот вопрос «как?» мы должны себе задавать и сами же на него отвечать. Я, во всяком случае, могу сказать: мы должны научиться смирять наш гнев, должны верить в абсолютную красоту Божьего творения, мы должны впустить в нашу жизнь покаяние и мы должны прощать. Даже когда мы этого не хотим. Даже если мы не чувствуем покаяния и прощения в наших сердцах. Особенно тогда. Наш долг исправлять ущерб, который мы нанесли миру, и тем самым исправлять вред, нанесенный нам.

Анна смотрит на свою тлеющую сигарету, на этот красный огонек. Исправление мира? Она не хочет это показать, но слова раввина каким-то необычным образом проникли в ее сознание. И какая-то скрытая ее часть отвечает на них крупицей надежды.