Аннелиз - Гиллхэм Дэвид - Страница 65

— Анна! — Это опять тот далекий голос. Правда, теперь он стал ближе. Она широко открывает глаза и с изумлением видит Дассу в платье цвета сосновой хвои, которое она обычно носит в конторе. Дасса стоит на пороге, держась за ручку двери — готова в любой момент захлопнуть ее, чтобы спастись. Анна жмурится. Она стоит на коленях, трясет головой и, глядя в пол, говорит:

— Уходите!

— Анна, ты больна?

— Пожалуйста, уходите! — это звучит как приказ — но и как просьба.

— Если ты больна, мы вызовем врача.

— Нет, просто уйдите!

Дасса входит в комнату, расстилает носовой платок на пыльном полу и опускается на колени рядом с Анной.

— Это ведь те комнаты, где вы скрывались, верно? — спрашивает Дасса, но, как кажется, ответа не ждет. — Невероятно! — продолжает она. — Большинство прятавшихся евреев посчитала бы их дворцом.

Но Анну не интересует оценка их Убежища мачехой.

— Убирайтесь к черту, в преисподнюю! — говорит она и с удивлением слышит в ответ хриплый смех.

— Вот как? А я-то думала, что уже там побывала. Или ты позабыла?

Затем она совершает нечто еще более удивительное. Осторожно заворачивает рукав свитера Анны, обнажая ее татуировку взору призраков, витающих в воздухе: А-25063. Дасса легко проводит по цифрам подушечками пальцев, словно нащупывая их рельеф на коже.

— Эти чернила, — говорит она, — яд. Мы все им отравлены. Твой отец, ты и я. Но ему не удалось убить нас. — В ее голосе тоска одиночества. — Запомни: мы живы. Мы не умерли.

Анна смотрит перед собой. Забирает у Дассы руку. Женщина вздыхает и вздрагивает. По ее лицу пробегает тень утраты. Но через мгновение она снова прежняя Дасса, и в ее глазах нет сострадания.

— Впрочем, ты, наверное, и так знаешь, что жива. По крайней мере, это должно знать твое тело. Ты живешь половой жизнью?

Анна смотрит, не моргая.

— Это вопрос, Анна, который необходимо было задать. — Дасса сводит брови. — Надеюсь, ответ отрицательный, ты не настолько глупа. Но, если это не так, прошу тебя, скажи мне, правильно ли ты предохраняешься? Используешь презервативы? — Дасса умышленно говорит без обиняков. — Если будешь и дальше блядовать с этим мальчишкой… — продолжает она, но Анна ее прерывает:

— Это в прошлом.

Пауза.

— В самом деле? — Она не берет на себя труда спросить о причине. Только замечает: — Значит, ты наконец образумилась. Возблагодарим Господа и за это.

Анна смотрит на нее, не скрывая злости.

— Почему вы относитесь ко мне так чудовищно?

— Ага, так вот я какая? Я — чудовище? Впрочем, им ты меня уже называла. Да я и не жду от тебя доброго отношения. А правда, Анна, в том, что тебя ужасно испортили в детстве. Это очевидно. Поэтому ты стала слабой, эгоистичной и готовой обвинять других в собственных ошибках. По правде говоря, удивительно, что ты выжила. И поскольку это случилось, ты теперь считаешь, что мир перед тобой в неоплатном долгу. Ты настолько искалечена пережитым, что превратилась в маленького эгоцентричного тирана, который требует, чтобы все почитали его боль и траты в той же мере, что и он сам. Если же они этого не делают — если отказываются уступать твоему эгоизму, — то тогда ты называешь их чудовищами.

Анна трет глаза, глядя в угол комнаты, где когда-то стоял ее стол.

— Я ненавижу вас, — шепчет она со злостью.

— Я это переживу, — сообщает ей Дасса. — Но веришь ты или нет, я ведь стараюсь тебе помочь. Помочь распознать себя в зеркале такой, какая ты есть, потому что у меня для тебя очень скверные новости. Мир тебе ничего не должен. Ты выжила? Ну и что? А миллионы не выжили. В том числе твоя сестра. И твоя мать. Но все свои слезы ты льешь по себе самой, Анне Франк, бедной жертве. А жертв не любит никто. Их презирают. Ты должна заработать себе любовь, точно так же, как уважение.

— Если я такая негодная, такое черное пятно, так помогите мне уйти из вашей жизни. Убедите Пима отпустить меня! Он к вам прислушивается.

— Ты так думаешь? Ну, в некоторых вопросах, да. Но Отто до сих пор считает необходимым тебя оберегать. Не хочет отказываться от своей привязанности к тебе как к ребенку. — Вставая с колен, Дасса поднимает с пола свой платок и складывает его в аккуратный квадрат. — Ты не понимаешь: отец требует от тебя не любви и даже не уважения или благодарности, хотя он их заслуживает. Он хочет помощи. Он ни за что в этом не признается, но у него сейчас серьезные неприятности с правительственными чиновниками, и твои безжалостные нападки — это совсем не то, что ему сейчас нужно.

Анна внимательно на нее смотрит.

— Знала бы ты, сколько раз я просыпалась и видела, как он стоит на пороге твоей комнаты и смотрит, как ты спишь. Ты для него — звезда, Анна. А я — его жена. Мы партнеры в этой жизни, и он всегда будет меня поддерживать. Я знаю это. Хотя никто не заполнит его сердца так, как ты.

Мип стала жертвой самого обычного преступления — у нее украли шины от велосипеда, — поэтому она пришла к Анне пешком, чтобы вместе с ней отправиться в кино на утренний сеанс. На ее голове непромокаемый платок, рыжая челка спускается на лоб. На Королевской площади они садятся на трамвай № 5, и тут же начинается моросящий дождь. Анна смотрит из окна на прохожих, те торопливо раскрывают зонты. На Лейден-страат многие окна еще заклеены лентами от бомбежек.

— Он сказал тебе? — спрашивает Анна.

Мип поворачивается к ней.

— Кто и что мне сказал?

— Пим. Он сказал тебе, что я сделала? Что я ходила в американское посольство? Что я попробовала сбежать отсюда? — Мип вздохнула. — Значит, сказал. И что ты по этому поводу думаешь? Что я — эгоистичный ребенок, дрянь, сука?

— Анна, пожалуйста. Выбирай слова!

— Ты думаешь, я струсила и готова его бросить?

Мип покачивает головой.

— Нет, никто из вас не трус. Напротив, по-моему, так вы оба очень смелые. И стараетесь поступать правильно. Мне только жаль, что…

Брови Анны ползут вверх.

— Жаль чего?

— Мне жаль, — говорит Мип, — что я скрывала от тебя твой дневник. Ничего тебе не говорила, а сейчас думаю, что надо было сказать. Жаль, — повторяет она, — что поступила вопреки здравому смыслу. Это была ошибка.

Анна отворачивается.

— Ты ведь так поступила по просьбе отца.

— Да, но это не значит, что я поступила верно.

— Может быть, и так. Но, Мип, если бы не ты, все бы пропало. Безвозвратно. Так что тебе не нужно передо мной извиняться.

Мип отворачивается, сглатывая слезы.

— Спасибо, — шепчет она.

Анна молчит, потом продолжает:

— Знаешь, Мип, сначала, когда я завела дневник — мне тогда было тринадцать, — он был для меня вроде игры. Веселым занятием. А потом, в Убежище, это стало чем-то совсем другим. Помнишь выступление по радио одного министра? О том, что все мы должны сохранять наши записи военного времени?

— Да, кажется.

— Я приняла это всерьез. И стала переделывать то, что уже написала. Я изменяла имена. Давала им, ну, ты знаешь, — псевдонимы. Я думала, что потом пересочиню все это в историю, которую смогу рассказать всем.

— Мы все считали, что у тебя талант, Анна. Помню, как ты читала нам кусочки из дневника. Да, мы все считали, что у тебя есть талант.

— В самом деле?

Слова Мип звучат для Анны правдоподобно.

— Даже не сомневайся.

— Мама тоже так считала?

— Конечно. Ты думаешь, раз мама посмеивалась над тобой по любому поводу, она тобой не гордилась? Очень даже гордилась. Вот только… — Похоже, ей трудно закончить мысль. — Она была так занята. Казалось, она все время о чем-то напряженно думала. — Мип хмурится, качает головой. — Я изо всех сил пыталась помочь ей. И уж конечно, не могла осуждать ее за мрачные мысли. Мир стал таким жестоким, грубым…

Анна помнит мамины глаза. Тусклые огоньки, в которые они превратились в Убежище. И их резкий, пронзительный взгляд, так ярко проявившийся в Биркенау.

— Я пыталась привелечь ее внимание к чему-то доброму, поддерживать в ней надежду на будущее, — говорит Мип, ныряет в свою сумку за платочком и промокает выступившие слезы, которые не смогла сдержать. — Увы, без успеха, — признается она, — безо всякого успеха.