Аннелиз - Гиллхэм Дэвид - Страница 30

— Три.

— Три раза. Вдобавок, мы сами наделали ошибок. И много ошибок, я уверен. Оставляли открытыми окна, когда надо было их закрывать. Запирали входную дверь, когда не следовало бы. Выглядывали через шторы средь бела дня! За два года, уверен, у многих возникло подозрение. Но чтобы обвинить хотя бы кого-то одного, у нас нет ни малейших доказательств. — Отец подносит ложку ко рту и с шумом втягивает содержимое. Анна понимает, что Пим пытается закончить разговор. В каком-то смысле ее это не удивляет. Но с другой стороны, она потрясена. Как он может быть таким спокойным? Его жена умерла. Его дочь умерла. Его друзья умерли. Как можно просто сидеть и хлебать суп?

— Почему ты не хочешь знать, Пим? — спрашивает Анна, и голос ее — как лезвие ножа.

— Потому что никому от этого не станет легче, — наконец признается он. — Мстить? Призывать к ответу? — Он поднимает глаза и смотрит на Анну. Его взгляд тяжел и зловеще притягателен. — Это лишь причинит боль, Аннелиз. Еще больше боли.

— То есть виновные не заслуживают наказания? А мертвые — справедливости? — спрашивает Анна. — Ты это хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ни секунды оставшейся мне жизни не посвящу возмездию. А что касается мертвых… Мы живы, мы любим друг друга, а они живут в наших сердцах. Это и есть справедливость, которой они заслуживают. Так я думаю.

Анна не сводит с него глаз.

Позади Пима стоит Марго: в очках, одетая в белую свежестираную сорочку, с расчесанными на ночь волосами. Такая, какой ее помнит их отец.

В ту ночь Анна берет «организованную» ручку «Монблан» и касается пером бумаги — появляется маленькая чернильная точка. Но затем точка превращается в слово, а слово — в предложение.

Когда-то она верила, что, став писателем, прославится и сможет ездить по разным городам мира и пользоваться всеобщим обожанием. Теперь она знает, что такое будущее — всего лишь фантазия. Она никогда не прославится. Не получит всеобщего обожания. Ее история слишком сильно отравлена болью и смертью. Кто найдет силы ее прочесть?

14. Вся правда о желании

Снег выпадает — и тает. Анна наблюдает, как с приходом слабой, болезненной весны с окон исчезает морозный налет. На улице теплеет, трава зеленеет. Амстердам с грохотом катится дальше, точно старое, многажды чиненное колесо.

По настоянию Пима Анна три раза в неделю ходит в контору — помочь с бумагами. Еще он записал ее в школу для девочек в юго-восточной части города. Сам лицей представляет собой всего лишь груду старого кирпича, многие окна треснули или заколочены досками, но Анне все равно. Учеба ей безразлична. Иногда в классе материализуется Марго — подать хороший пример, сев в позу внимающей ученицы, но все портят завшивленное тряпье и свежие язвы на теле. Математику преподает госпожа Хуби, тощая голландская мышь: вон пишет цифры на доске. Но что Анне до них. Алгебра не привлекает ее внимания. В тринадцать она была Неисправимой Болтушкой, рот не закрывался ни на секунду, так что ее даже заставили написать сочинение: «Кря-кря-кря, говорит Утка». А теперь просто молчит. Школа для нее — очередной лагерь, тюрьма.

В ее классе есть еврейская девочка Грит — в войну она прикидывалась христианкой. К изумлению Анны, она без запинки отбарабанила Символ веры. Анна аплодирует, точно та показала фокус — в некотором смысле так и есть. Грит тоже скучает, хотя и по другой причине. Она всегда терпеть не могла школу, тогда как Анна когда-то ее любила. Но какой смысл в тупых и острых углах после Биркенау? В теореме Пифагора — после Бельзена? Анна смотрит, как Грит лениво рисует каракули в своей тетради. Грит не особенно умна, но Анна не может не оценить способность девочки изменить свою природу, когда того требуют обстоятельства.

Анна «организовала» пудреницу в форме раковины у одной из одноклассниц, Хильди Смит, противной сплетницы, чтобы запудрить мягкой розовой пуховкой лагерный номер на запястье. Она подумывает и о более радикальных способах: подстроить несчастный случай во время готовки, например. Но в то же самое время она знает: даже если она скажет Пиму, что горячая сковорода выскользнула из ее рук и обожгла кожу, он догадается, как было на самом деле и посмотрит на нее с непередаваемым выражением печального неодобрения, на это он мастер. Свой собственный номер он лелеет и никогда не упускает случая закатать рукав, чтобы продемонстрировать эту священную реликвию.

— Что ты делаешь? — любопытствует Грит.

— Ничего, — отвечает Анна, дописывая предложение своим «Монбланом». Их распустили с уроков, и они сидят на низкой кирпичной стене.

— Ты вечно пишешь в этой своей штуковине.

— Я? Да не так уж и много.

— Да нет, все время пишешь. — Сама Грит не любит писать. Говорит, что у нее болит рука. — А правда, что ты пишешь?

— Это просто… — Анна запинается. С тех пор как она снова может поверять слова бумаге, она не может остановиться. Каждую ночь перед сном, каждую минутку, которую может посвятить себе, она пишет. Просто чтобы писать. — Это просто дневник. Ничего важного.

— И о чем ты туда пишешь? О сексе? — с надеждой спрашивает Грит.

— Ха! О да, я же столько о нем знаю! — Анна закрывает дневник и искоса смотрит на Грит. В новой подруге ей нравится то, что та ничего от нее не требует. Не желает, чтобы она была глубокомысленной, терпеливой или благодарной. Их разговоры любопытны, но бездумны и расслабленны.

— А у тебя было? — спрашивает Грит.

— Что было? — уточняет Анна.

— Известно что. Ну, с мальчиком.

— Не-а, — Анна закрывает тетрадь и упирается локтями в колени. Как порой здорово побыть легкомысленной. Как простая голландская девчонка. — И близко не было, — говорит она, вспомнив о Петере и чердаке. Влажные губы, неуклюжие касания, все очень робко. Но воспоминание так больно жалит ее, что она тут же его стряхивает. Она знает, что Грит встречается с мальчишкой по имени Хенк. Она видела, как парочка милуется. — А у тебя?

Грит застенчиво хмурится.

— Ну, не до конца, — признается она. — Кое-что я Хенку позволяла. Трогать. Но и все.

Хенк дарит ей жевательную резинку и сигареты и даже обещал помаду — хвастается, что его старший брат торгует на черном рынке. А еще он гои! Возможно, Грит так привыкла быть христианкой, что ей трудно снова становиться еврейкой.

— А ты-то сама, — спрашивает Анна, — трогала его там?

— Его член? Нет, хотя он мне один раз его показывал.

— Правда?

Грит хмыкает в ладошку, а потом, понизив голос:

— На сосиску похож. Баварскую, только краснее. Ну, и стоял наготове. Он хотел, чтобы я его потерла, но я не стала.

Анна улыбается.

— Как лампу Аладдина, — говорит она и смеется над собственной непристойностью.

Грит улыбается в ответ широкой ухмылкой бесенка:

— Пока не вылезет джинн!

Пим нашел для нее велосипед — первый со времен оккупации. Старый черный с потертым кожаным седлом и настоящими резиновыми шинами, хотя половина Амстердама до сих пор ездит на железных ободах. Приехав в сырой день в контору на Принсенграхт, Анна закатывает велосипед на склад — на улице еще многовато воришек. Стучат жернова мельничек, воздух пропитан ароматом специй. Гвоздика, перец, имбирь. По пыльному полу — следы в форме клевера: месье Муши ле Кот добывает себе мышь на обед. До войны Анна любила ходить с отцом на склад, особенно когда мололи мускат или корицу. От запахов кружилась голова. И рабочие, у которых были свои дети, часто радовались ей и угощали конфетами. Лакричными, а иногда медовыми леденцами. Господин Травис показывал смешной фокус с монеткой, и она завороженно слушала грубоватое арго, на котором разговаривали рабочие, перекрикивая шум мельниц. Но когда началась война, все изменилось. Господину Травису пришлось искать работу ближе к госпиталю, чтобы ухаживать за тяжело раненным на фронте сыном. Господин Янсен перевез бальную жену за город, на ферму к брату. Наняли новых рабочих. На картонках у крючков для одежды — незнакомые фамилии. «Наци», — подслушала она однажды мрачный шепот Беп. Члены Национал-социалистической партии Нидерландов.