Аннелиз - Гиллхэм Дэвид - Страница 25

— Анна? Можно?

— Да, Пим, — отвечает она и смотрит, как отражение Марго сменяется его отражением. На Пиме широкополая фетровая шляпа с заломом на тулье; поля отбрасывают тень на глаза. После освобождения из Аушвица отец превратился в бледную тень себя прежнего. Желтовато-серый плащ висит на нем, точно мешок. Усики и венчик волос над ушами ухожены и подстрижены, но почти полностью поседели. Он пристально рассматривает себя в зеркало, встретившись взглядом с Анной, отчего та, смущенная, отворачивается.

— Ну что! — нарочито бодро произносит он. — Мы готовы идти на работу? — Работа. Над воротами Аушвица висела легендарная, отлитая в железе, надпись: ARBEIT МАСНТ FREI. Труд освобождает. Но не тот, рабский, от которого разбиваешь в кровь костяшки пальцев. Не копать траншеи в склизкой грязи и не таскать неподъемные камни. Труд в конторе. Разбирать слова, напечатанные Мип на машинке. Раскладывать документы по папкам в доме на Принсенграхт; все это время надстройка, где они спасались от мофов два с лишним года, свободна. Укрытие, некогда давшее им жизнь, теперь пустует. Она вспоминает бугристую койку, на которой спала, шаткий столик, за которым писала. Коллекцию снимков голливудских знаменитостей: Ширли Темпл, Джойс Вандервен, Джинджер Роджерс: все это часть тайной цитадели над складом со специями. Часто ей казалось, что она живет в клетке. Она, девчонка, обожающая блеск и болтовню. Мальчишек, кататься на велосипеде и на коньках и плавать. Свободу и солнце.

— Я потеряла все, Пим. Все, что можно было потерять.

Их отделяет биение сердца. В безвоздушном пространстве.

— Аннеке. — Отец произносит ее имя, точно это свинцовый груз, и качает головой, рассеянно глядя перед собой. Дышит он прерывисто. И тщательно подобранная маска на лице морщится. — Я могу лишь представить, — начинает он, — как вы с сестрой страдали. — И опускает глаза: отражение перестает смотреть на нее. — Одни. Без матери, без меня. — Отвернувшись, утирает слезы. — Ты такая сильная. Мне бы учиться у тебя.

Анна не сводит с него глаз. Все тело напряжено.

— Вот что я хочу сказать, — говорит он дрожащим голосом, — это важно… — Пим откашливается. — Горе. — Он словно выстрелил этим словом, но улететь ему не дал: — Горе — это нормально. Естественно. Но нельзя позволять ему сломить нас. Бог дал нам жизнь, Анна. И не нам знать, с какой целью.

Анна стоит неподвижно, но чувствует, как закипает внутри.

— Ты думаешь, — говорит она, четко произнося каждое слово, — ты думаешь, это был Бог?

Отец моргает.

— Думаешь, — повторяет она, — это Бог дал нам жизнь?

— Анна, — пытается перебить ее отец, но она не дает ему этого сделать.

— Если жизнь нам дал Бог, Пим, то где он был в Биркенау? — вопрошает она. — Где был Бог в Берген-Бельзене?

Отец поднимает ладонь, точно желая отгородиться от этих слов.

— Аннеке.

— Единственное, что дал нам Бог, Пим, — это смерть. — Внутри нее бушует ужас. — Бог дал нам газовые камеры. Дал крематории. Вот Его дары, Пим. И вот это, — объявляет она, открывая зеркалу запястье. — Вот она, Божья отметина! — В зеркале отражается несмываемый синий номер. А-25063. Порой ей еще чудится укол татуировочной иглы, навеки впечатавшей в кожу чернила. Отвратительная сцена. Женщина в полосатой робе с зеленым треугольником управляется с иглой. В то, что это происходило с ней, невозможно было поверить. — Бог отобрал у нас жизнь, Пим. Украл, как вор.

Отец лишь ритмично кивает, зажмурив глаза. Открыв, начинает хватать ртом воздух, точно только что едва не утонул.

— Да, Аннеке, — говорит он. — В то, что нам дарована жизнь, невозможно поверить. Что мы — ты, я — выбраны жить, а многие умерли. Это совершенно невозможно осознать, но именно в это мы должны верить. Раз уж нам выпало выжить.

Анна молчит в ответ.

Светлым и колючим, как стекло, морозным утром они идут в контору. Отец быстрым шагом направляется к трамвайной остановке. В его руках портфель из искусственной кожи, подаренный Мип и ее мужем Яном взамен прежнего, украденного Зеленой полицией. Быстро и безмолвно они идут по Ваалстраат к широкой улице: некогда она звалась Зёйдерамстеллаан, а теперь это улица Рузвельта, Рузвельтлаан: новое имя начертано на большом деревянном указателе. Людей много, они идут быстрым шагом, свойственным голландцам, но многие — с опущенной головой.

Фирма Пима пережила войну при помощи бюрократических ухищрений, так что сейчас, вернувшись из Аушвица истощенным и измученным, он все еще может продавать домохозяйкам пектин для варенья, а мясникам — специи для колбас. Продажи резко упали, но Пим не унывает. Нет, не таков Пим. Может, еще не созрел урожай фруктов, но специи нужны всегда, и в любом случае со временем экономика должна пойти в рост. Еще годик. Или два.

— Мы же переживем еще год-другой, как думаешь? — спрашивает Пим, но ответа не ждет. — Еще годика два — это не так уж долго.

На трамвайной остановке стоит толпа. Многие трамвайные маршруты снова работают. Новое транспортное управление смогло отыскать достаточное количество вагонов в приличном состоянии, чтобы запустить ограниченное, только утром и вечером, движение. Правда, трамваи переполненны и едва ползут. Трамвай тринадцатого маршрута с лязгом останавливается. Анне и Пиму приходится протискиваться внутрь, но работать локтями в лагере учится и стар и млад, так что она даже находит мрачное удовлетворение, распихивая пассажиров, набившихся в вагон. Тело привыкло к тесноте вагонов для скота и барачных нар: оно обмякает, становится бескостным. Не сопротивляется нажиму. Мысли, точно камни, неподвижно лежат в голове. Она бездумно вдыхает запахи нечистых тел.

Пим начинает вещать на тему еды. Как она подорожала.

— Мип и Ян очень щедры к нам. Но цены взлетели. Взять хотя бы бобы, простые бобы! Конечно, когда господин Клейман решит, что дела достаточно хороши, чтобы я снова мог получать жалованье, я все возмещу. Но до этого нужно себя ограничивать в еде, это справедливо.

Анна не отвечает. Просто бездумно смотрит на проплывающие мимо фасады высоких домов с искусной отделкой. Терракота с полосами цвета охры или белого горностая, точно королевская мантия.

Должно быть, это память тела. Ступни помнят стук рельсов под ногами. Спрессованное человечество. Вдруг она заново переживает путь в Берген-Бельзен: с ней Марго, уже без матери. Смрадное зловоние товарного вагона, холод и боль внутри. Они с Марго прижались друг к дружке; лицо сестры липкое от слез. В Биркенау мужчин отделили от женщин, и теперь они были совершенно одни. Но мать, раскисшая было от отчаяния, неожиданно воспряла духом. Стала львицей, защищающей своих дочерей и заботящейся о них, хотя ее собственное тело ветшало день ото дня от голода и усталости. Анна была потрясена тем, как стала гордиться матерью. Какую любовь ощущала. Но теперь мама так изнемогла, что ее отправили в женский лазарет, так что после селекции эсэсовскими врачами Марго и Анну одних затолкали в товарные вагоны, чтобы отправить в глубь Германии.

Мы снова увидим ее, твердила Анна сестре. Когда все закончится, мы снова будем вместе.

Но, уже произнося эти слова, она в них не верила. В глубине вагона женщина хрипло читала кадиш. Молитву по мертвым. Ритм ее голоса сливался со стуком колес, и Анна знала: маму они больше не увидят.

Сойдя с трамвая, Анна спешит за тонкой, точно карандаш, отцовской тенью вдоль канала, текущего между высокими узкими кирпичными фасадами старинных купеческих домов. Улица обрамлена металлическими тумбами с тремя крестами св. Андрея. Маленькие амстердамцы — так их зовут. Amsterdammertje. Когда Анна и Марго были маленькими, они любили играть в догонялки вокруг этих столбиков, притворяясь, что это зубы гигантского дракона, который намерен их съесть. Вспоминается, точно сказка, а не случай из жизни.

Всю дорогу Пим не умолкает, постукивая пальцами по циферблату часов. Она подметила, что, когда они остаются вдвоем, отец заводит разговор о чем угодно: о расписании общественного транспорта, о скудности поставок специй и о цене ингредиентов-заменителей. В глотке у Анны заворочалось что-то отвратительное на вкус.