У чужих людей - Сегал Лора - Страница 80

— Я не забыла. Я про это знать не знала.

— Ты разве не будешь праздновать вместе с семьей?

— Мы больше ничего не празднуем. Ни Рождества, потому что мы евреи, ни еврейских праздников, потому что на родине мы были ассимилированными австрийцами, ни австрийских праздников, потому что нас оттуда выгнали взашей как евреев, а отмечать американские праздники мы еще не научились.

Помолчав, Картер сказал:

— А мне просто не с кем праздновать, так что давай гульнем вместе.

В ресторане Картер сказал официанту:

— Мы с моей дамой решили гульнуть, потому что сегодня — День благодарения. Ты что будешь? — обратился он ко мне.

— По-моему, у нас нет выбора. Наверно, индейку?

— Пожалуйста, ешь индейку. А я возьму Tournedos de Boeuf[117].

— Тогда я тоже, хоть и не знаю, что это такое.

— Два Tournedos de Boeuf, а еще принесите-ка нам бутылку шамбертен 49-го года, — сказал Картер официанту.

— Ты обратил внимание на жуткий плакат: краснолицая индейка в ужасе бежит от оголодавшего пуританина, замахнувшегося на нее огромным ножом? — спросила я. — Вот тебе и День благодарения.

Картер смотрел на меня, широко раскрыв блестящие карие глаза — так широко, что веки уже не прикрывали радужку. Он молчал, видимо, ожидая продолжения.

— Я стеснялась тебе признаться, — сказала я, — но мне очень, очень понравился твой рассказ про негра-журналиста, который женится на белой женщине-психиатре. Сильная вещь, подумала я.

— А еще ты подумала, что раз я негр и рассказы мои полны горечи, мы с тобой уютно посидим здесь, высмеивая День благодарения. Видишь ли, я все же американец. Во всяком случае, никем другим быть не могу, — говорил Картер, пронизывая меня, точно копьем, своими немигающими блестящими глазами. Кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках, потом отхлынула, и мне показалось, что мы вышли из отлива вместе и мой первый урок окончен. — Хотя я заказываю французскую еду и вино, — продолжал Картер, — в этом нет ни капли злости, наоборот — нежность и отчасти бравада, очень свойственная американцам. Меня глубоко трогают и Рождество, и День благодарения, а если на праздник я и хлебну лишнего, то исключительно от одиночества. Я расстался с негритянским миром, женившись на белой женщине; заметь, на женщине, но не на мире белых. Позже я с ней развелся.

— Это очень похоже на историю моего приятеля-пакистанца, — сказала я. — Он прожил в Америке одиннадцать лет, и теперь он уже не азиат, но все-таки и не западный человек.

— Нет, — возразил Картер, — совсем не похоже. В отличие от твоего приятеля, я отнюдь не порвал с родной культурой или, подобно тебе, с родной страной. Я одинок, но по-особому, по-американски. Когда ты сказала, что у тебя не осталось праздников, так что и отмечать нечего, твои слова меня глубоко тронули.

Я воззрилась на него. Ведь когда я говорила о том, что мы не отмечаем праздников, я, в общем-то, даже кичилась этой «свободой». Теперь же, неожиданно для себя, я растрогалась.

— Это и правда грустно. Моя мама работает в пекарне, и сейчас они там сбиваются с ног — это для них один из самых тяжелых вечеров в году; а моя бабушка смотрит телевизор, но не понимает ни единого слова.

— В таком случае давай принесем твоей бабушке цветов, — предложил Картер.

— Боюсь, она сочтет это расточительностью.

— Пускай, для этого мы ей их и подарим, — сказал Картер.

Я шла домой с опаской — кто его знает, как бабушка отнесется к этому дородному, немолодому темнокожему великану, но она поднялась с кресла и, принимая букет мелких желтых роз, вежливо склонила голову, как было принято совсем в другую эпоху. Она даже попыталась завести беседу.

— Либераче. Spielt wunderbar[118], — сказала она, указывая на телевизор.

Картер посмотрел на меня.

— Она каждую неделю смотрит этот кошмар, — объяснила я. — И приговаривает: «Бог свидетель, он чудесно играет».

Картер повернулся к бабушке:

— Прекрасно, чудесно! — воскликнул он, перебирая пальцами невидимые клавиши и ритмично кивая головой.

Наконец-то бабушке встретился человек, с которым она могла поговорить.

— Либераче ist ein nobler Mann[119] (что по-английски означает «джентльмен»). Он всегда очень вежлив — совсем не то что те молодые люди, которые танцуют днем. Я их все-таки смотрю, но манеры у них плохие, — по-немецки сообщила бабушка Картеру.

Картер продолжал кивать и улыбаться. Бабушка застенчиво улыбнулась и тоже покивала головой. Когда он ушел, она и его назвала благородным человеком.

Через неделю я устроила вечеринку, радуясь, что в Нью-Йорке у меня уже немало знакомых и гостиная пустовать не будет. Бабушка твердила, что носа не высунет из своей комнаты, но все же нарядилась в лучшее шелковое платье и при каждом звонке во входную дверь выглядывала в коридор. Когда приехал Картер, она вышла из своей комнаты и, стоя у притолоки, с улыбкой кивнула ему, но Картер был заметно расстроен и взвинчен; не обратив внимания на мою бабушку, он прямиком направился в шумную, заполненную людьми гостиную.

Помню, в Вене, еще ребенком, я часто заходила в отцовский Herrenzimmer, усаживалась на сине-голубой напольный ковер и, не спуская глаз с часов в футляре красного дерева, пыталась ухватить рукой маленькую стрелку, медленно ползущую от одной цифры к следующей, но у меня ничего не получалось. Изредка, всегда случайно, мне все же удавалось поймать этот зримый часовой скачок во времени. Как-то, взглянув на себя в зеркало, я заметила, что рядом с округлившейся щекой мой нос, по-прежнему длинный и острый, выглядит иначе. Благодаря Абдулле и течению времени в моих глазах за очками уже нет той острой тревоги, за которой скрывалось отчаяние. И тогда же я заметила, что бабушка моя резко постарела.

— Ничего удивительного, она же болела, — втолковывала я маме, перехватив ее взгляд на бабушку. — Через недельку бабуля оправится, и все будет, как прежде.

Однако бабушка заметно съежилась, движения стали более скованными — будто она экономила силы.

— Твоя мама придет с работы, она и сготовит ужин, — говорила она.

— Ты поедешь в Бронкс? — спросила я бабушку, когда у Пауля родился второй ребенок, Джон.

— Может, на той неделе съезжу, — ответила бабушка.

— А почему тогда ты надела шелковое платье?

— Скоро выступает Либераче.

— И что?

— Он же всегда выходит только в смокинге, — пояснила бабушка, повернула ручку телевизора, села перед ним в кресло и заулыбалась: на экране появился Либераче, наигрывая музыкальную заставку к своей программе. Камера крупным планом, во весь экран, показала его физиономию с неизменной улыбочкой. Я с ужасом увидела, что бабушка, подняв руку, машет любимцу пальчиками.

— Бабуля, ты хоть знаешь, где сейчас Либераче? В Калифорнии. А Калифорния где, знаешь? За тысячу километров от Нью-Йорка.

— Но я же его вижу, — сказала бабушка.

— Ты ведь бывала в кино, да, бабуля? И видела, как фигуры движутся по экрану.

— Но он улыбается мне.

— Бабуля, он в камеру улыбается. Неужели ты не понимаешь? Человек стоит перед камерой и улыбается в объектив.

— А камера-то где?

— Нигде. В Калифорнии.

— Поди-ка сюда, Лора! Стань за мной. Видишь, он смотрит прямо на меня, — бабушка улыбнулась и кивнула Либераче.

— Сделай одолжение, бабуля. Подойди сюда на минутку. Ну пожалуйста!

— Я слишком устала.

— Ладно, тогда я просто разверну телевизор. Ну, гляди! Разве в этот ящик человек влезет? Бабуля! А представь себе рояль!

— Разве ты сегодня не идешь куда-нибудь с Абдуллой? — поинтересовалась бабушка.

— Да я уже год с ним не встречаюсь. Где телепрограмма? А, вот: «Либераче». Смотри, что в скобках написано: «фильм». Значит, он и в Калифорнии не живьем выступает. Программу сняли много дней, может, даже много месяцев назад.