У чужих людей - Сегал Лора - Страница 61

— Как понимать: плохо? Чем плохо?

— Кричала на него. Он вечно болтался у нее под ногами, и она его отпихивала. Отец мне как-то сказал, что даже когда они везли его на поезде в Вену, — ему уже пять лет исполнилось, — мать уклонялась от его прикосновений. Однажды он обморозил ноги, — сказала бабушка и осеклась, словно передумала рассказывать про тот случай, но через минуту продолжила: — Мать сказала, что обмоет ему ноги, и обмыла, да только кипятком. После этого старшие дети перестали с ней разговаривать. Как-то я повела малышей в парк; вдруг следом за нами выбежала мать — без пальто, в одном шарфе; она повязала его на Ферри, опустилась на колени, стала обнимать его, целовать, говорить ему по-венгерски ласковые слова, а потом кинулась назад в дом. Но вечером бедняга Ферри расплескал суп, и мама отправила его спать без ужина.

— Но ты же ее все равно любила, правда, Mutti? — спросила мама.

— Ко мне она была добра, — сказала бабушка. — Куда бы Иболия и Сари ни собрались, она всегда наказывала им взять меня с собой. Они называли меня ее любимицей. Я им не нравилась, а на мать они сердились из-за этой бесчисленной малышни. Потом, когда я вышла замуж и забеременела первенцем, а мама, уже очень больная, носила Хайни, я ее как-то спросила: «Warum haben Sie so viele Kinder gehabt?» (Зачем вы, мама, нарожали столько детей?) — мы никогда не говорили родителям «ты», — и она ответила: из страха — если, мол, она перестанет рожать, отец уйдет к другим женщинам. Вообще все делалось ради отца. За ужином мясо подавалось только ему; он сажал кого-нибудь из детей себе на колени и кормил со своей тарелки.

— Дедушку я помню с тех пор, как он переехал к нам в Фишабенд, — сказала мама. — Красивый был старик, очень опрятный, любо-дорого посмотреть (мама употребила немецкое слово appetitlich).

— Бабник был страшный, причем до самой смерти, — вставил Пауль. — Ему стукнуло восемьдесят семь, уже и с кровати не вставал, однако ж ущипнул служанку — я сам видел.

— А какой мужчина упустит случай щипнуть служанку, — заметила бабушка.

— Ручаюсь, дедуля на такое не способен, — заявила я.

— Много ты про своего дедулю знаешь! — фыркнула бабушка. — Я иду наверх. Пошли, Йосци. Пауль, не забудь запереть кассу, лавку и черный ход. Ты когда к себе поднимешься?

— Как только составлю на завтра заказ товаров из Сосуа, — ответил Пауль.

— Но, бабуля, сейчас только половина десятого!..

— Пауль устал, — сказала бабушка. — Ему нужно отдохнуть. Не забудь всюду выключить свет.

В четверг после полудня из Сосуа прибыл красный грузовик, за рулем сидел Отто Беккер. Обняв Пауля рукой за плечи, он спросил:

— Ну, профессор, как жизнь?

— Ну, и как она, Отто? — не отвечая, спросил Пауль и неловко приобнял друга, — тот был на две головы выше и вдвое шире.

— Толстеешь, Отто, — заметила моя бабушка.

— Поесть люблю, — признался тот. — Другое дело ваш профессор, мистер Кожа-да-Кости.

— Я тоже люблю поесть, — сказал Пауль, — но стоит мне дать себе за столом волю, желудок поднимает бунт, и в результате я только больше худею.

— А я еще обожаю сиднем сидеть, — продолжал Отто.

— Будь у меня такая возможность, я бы вообще со стула не вставал, — сказал Пауль. — Как там Черчилль про себя говорил? «Никогда еще такую гигантскую работу не проворачивал такой лентяй, причем с таким ничтожным результатом».

Разгрузив машину, Отто сел попить кофейку, и бабушка принялась расспрашивать его обо всех знакомых в Сосуа:

— Как там фрау Хальсманн? Вернулась к мужу? Я ей как-то сказала: «Фрау Хальсманн, вообразите, что у вас появилась еще одна пара глаз — по одному в каждом ухе, — уж вы бы всласть флиртовали с тремя мужчинами зараз?» А как твоя жена, Отто? По-прежнему торчит вечерами у постели доктора Мархфелда, он же лет пять умирает и все никак не умрет? Она напоминает мне мою сестру Сари. Когда бы я ни приехала к ней в Вену, она либо у больного соседа полы моет, либо ушла за покупками для соседки, а ее собственные дети сами стряпают себе обед. Иболия вышла замуж позже других сестер, а вот Веттерль пошла в меня — для семьи готова была в лепешку расшибиться. Зато Хильда предпочитала обедать в ресторанах, да и завтракать и ужинать там же.

Бабушка вознамерилась перемыть косточки своим семерым сестрам на предмет домовитости, но Отто предстояло еще часов пять объезжать городские рынки. Когда его уже и след простыл, бабушка все еще сидела за столом, на ее губах играла прелестная, но ядовитая улыбочка.

— Пауль, милый, ты можешь припомнить хоть одного из наших знакомых в Сосуа, которому я не плюнула в душу?

За ужином я затеяла спор с бабушкой и повздорила с Паулем. Бабушка послала меня выключить свет в кухне.

— Но мы же через десять минут понесем туда грязную посуду, — возразила я.

— Ничего, можно снова включить, — сказала бабушка. — Зачем нам кормить электрическую компанию, она и так богатая.

— И сколько же, по-твоему, за десять минут нагорит от одной лампочки на семьдесят пять ватт? — спросила я и увидела, что лицо Пауля перекосилось от ярости.

— Марш в кухню выключать свет! — прорычал он, и я повиновалась.

Следом за мной вышла мама.

— Лора, солнышко, постарайся не ссориться с бабулей, — попросила она.

— Это я-то ссорюсь с бабулей?! Она сама со всеми ссорится! Мы скупердяйничаем, недовешивая сливочное масло, и это, считает она, нормально, а когда продавец говорит, сколько стоит цыпленок, он хочет, видите ли, нас облапошить! Пастора шьет себе новое платье? Ясное дело, она шлюха. Чужую точку зрения бабуля ни в грош не ставит!

Мои слова поразили маму в самое сердце.

— На самом деле бабуля всю жизнь была добра к людям, — сказала она. — В Первую мировую войну наши родственники часто посылали нам из Венгрии посылки, и бабуля готовила еду на всех фишабендских ребятишек.

Заперев магазин, Пауль позвал меня прогуляться. Заметив сеньору Молинас, в такт меренге качавшуюся в кресле вместе с дружком-полицейским, он приветливо сказал: «Buenas noches[85]», отвесил поклон La Viuda, доктору Пересу и юной Хуаните, прохлаждавшимся на galería. Мы шли по улице мимо весьма солидных магазинов, миновали кинотеатр, почту и вскоре оказались в небольшом, четко распланированном квадратном сквере. Там мы остановились, чтобы посмотреть церемонию спуска флага, — ее проводили ежедневно на закате солнца. Зашли в китайский ресторанчик на углу, съели по порции мороженого. В сумеречном воздухе повеяло свежестью. Мы повернули обратно.

— Мама говорит, что я не должна ссориться с бабулей, — начала я. — Но бабушка бывает совершенно несносной. Она считает, что вправе нами командовать, но стоит сказать хоть слово поперек, она смертельно обижается и сутки напролет молчит.

— У твоей бабули есть признаки паранойи, — заметил Пауль. — По-видимому, ей с самого детства мерещилось, что сестры сговорились всячески ее третировать.

— Вот-вот, и сестры! И дети! Весь мир против нее! Однажды в Вене мы встретили бабулю в Kaffeehaus. Она отдыхала в Бадене или где-то еще и только что вернулась в столицу. На ней были, как сейчас помню, светло-серый шелковый костюм в черную крапинку и шляпка набекрень. Выглядела она изумительно — не наша фишабендская бабуля в фартуке и сетке на волосах, а совсем другой коленкор. Рядом сидели тетя Иболия, Сари и дядя Писта… Словом, куча родственников, и бабуля описывала им свою жизнь на курорте: сетовала на фрейлейн Н., которая жутко надоела ей своими россказнями о любовных победах, на фрау Как-Там-Ее, у которой декольте было чуть ли не до пупа, и на одного антисемита, который даже не здоровался по утрам. Вдруг бабуля улыбнулась и добавила: «А еще там были горы и деревья». Слушатели так и покатились со смеху. Нет, правда, Пауль, она в самом деле уверена, что, за исключением родни, все поголовно носят за пазухой нож, чтобы ограбить нас и зарезать.