У чужих людей - Сегал Лора - Страница 46

На следующий вечер мама вернулась почти в одиннадцать часов вечера.

— А утром ты ушла спозаранку, еще шести не было! — подосадовала я.

— Это временно, пока он нездоров. Что мне, по-твоему, делать? Не могу же я оставить больного перепуганного старика в полном одиночестве.

— У него есть сын! — напомнила я.

— У его сына жена и трое детей. Он не может все время сидеть с отцом.

— Чересчур уж ты хорошая и добрая, — с трудом сдерживая слезы, буркнула я. — У меня уже сил нет это терпеть!

— При чем тут «хорошая»? Когда я с ним, мне самой спокойнее, чем сидеть дома и волноваться за него. Кроме того, ты, Лора, по вечерам занимаешься. А мне что делать?

— Сходи куда-нибудь. Постарайся с кем-нибудь познакомиться. Посмотри на Лиззи!

Лиззи Бауэр, наша приятельница со времен Клинтон-лодж, зашла нас проведать. Она приехала в Лондон, чтобы попытаться ускорить иммиграцию сына в Англию, а еще, призналась она, после стольких лет одинокой жизни в Оллчестере она не прочь с кем-нибудь познакомиться. Как-то раз она пошла в Гайд-парк, села на лавочку и обратила внимание на очень красивого мужчину. Он подошел, подсел к ней, и они разговорились. Незнакомец оказался русским, на родине работал юристом; словом, обворожительный мужчина. Она ему тоже очень понравилась. Они вместе гуляли вдоль Серпантина[45], он держал ее за руку и умолял отужинать с ним, но Лиззи заявила, что не в ее правилах идти ужинать с человеком, которого случайно встретила в парке.

— Ну, и что толку в этой встрече? — спросила мама.

— По крайней мере Лиззи пытается что-то делать! Однажды я тоже уйду на свидание… с одним человеком, — запинаясь, сказала я, имея в виду того юношу в шарфе цветов Кингз-колледжа; утром я как раз видела его со спины — он входил в свою комнату ниже этажом. — И меня все время будет мучить мысль, что ты сидишь тут одна! Знаешь, у тебя есть один-единственный недостаток. Ты даже не пытаешься жить своей собственной жизнью.

— Да, я унаследовала его от моего бедного отца, — сказала мама. — Мы оба очень скучные, только и умеем, что исполнять свой долг. Но из-за того, что я сижу одна, не волнуйся. Лиззи пригласила меня сходить с ней в Венский клуб, когда она снова приедет в Лондон. Надо только дождаться, чтобы профессор поправился.

На следующий день мама пришла домой в половине шестого. Профессору стало гораздо лучше.

— Он хотел подарить мне золотые часы покойной жены, — сообщила мама.

— Где они? Покажи!

— Разумеется, я не могла принять от него такой ценный подарок. Часы принадлежат его сыну и внукам. А еще он говорит, что хочет жениться на мне, — мама покраснела и смущенно рассмеялась.

— Ну, и?..

— Лора, дорогая! Неужели ты хочешь, чтобы я вышла за больного старика?! Кроме того, ему на самом деле нужна вовсе не я. Он благодарен за то, что я его не бросила, когда он заболел. Бедняга очень боится оставаться один.

— А почему ты исключаешь самую мысль о том, что ты ему нравишься — такая, какая ты есть? — продолжила я свою воспитательную беседу.

— Ладно тебе, — отмахнулась мама. — И вообще, мы же хотим уехать в Доминиканскую Республику, как только ты закончишь университет.

— Мамочка, мы действительно хотим уехать в Доминиканскую Республику?

— А разве тебе не хочется опять увидеть Пауля и дедушку с бабушкой?

— Конечно, хочется, но не в Доминиканской Республике. Представляешь, я опросила всех своих подружек по колледжу, и никто, кроме американки, и слыхом о ней не слыхал!

— Но мы же не останемся там навсегда, — возразила мама. — Только пока не получим официального разрешения на въезд в Америку.

— Мамочка, а мы впрямь хотим уехать в Америку?

В книге Джойса Кэри[46] «Путем паломника» я наткнулась на абзац, посвященный Англии:

«Летом, в пору уборки урожая, выдаются деньки вроде нынешнего, когда воздух насыщен тяжелыми запахами земли до самой небесной сини — она тоже замарана этими испарениями, как бывает с коровьим водопоем, который удобрен и уже не чист. Землю здесь возделывали тысячу лет, и оттого чудится, что и деревьям, траве, хлебам, и даже небу и солнцу — всему вокруг свойственно нечто, присущее лишь очень старым странам… Форма поля, поворот тропинки способны тронуть меня до глубины души, словно они — мои дети».

Поскольку всё это способно тронуть и меня, подумалось мне, значит, я — англичанка, пусть даже на правах приемной дочери. Я выписала себе эту цитату, а также то, что Кэри писал про «новые земли, где в погоде столь же мало толку, как смысла в ненароком упавших деревьях», и показала свои выписки Моник.

— Моя беда в том, что я не могу просить английское гражданство, пока мне не исполнится двадцать один, а к тому времени я, возможно, уже буду в Америке! — посетовала я.

— Как знать, не исключено, что Америка еще понравится тебе, — заметила Моник.

— Но я вовсе не хочу, чтобы она мне нравилась, — сказала я.

С той поры я засыпала Моник примерами политической наивности Америки, ее грубого меркантилизма. Наткнувшись на американскую статью про Советский Союз, которую иллюстрировал мерзкий рисунок, представлявший всех русских уродами, я немедленно показала журнал Моник. Она отреагировала мгновенно:

— Мне кажется, судить об Америке по иллюстрированному еженедельнику вряд ли стоит, верно?

— Пожалуй, но… — промямлила я; меня взбесило и изумило, что американка превзошла меня в споре.

Однажды на углу нашего квартала я столкнулась наконец с тем студентом Кингз-колледжа, и мы пошли домой вместе. Он сообщил, что уже сдал последний экзамен и теперь не знает, чем себя занять; рассказал, что приехал в Англию из Канады, получив стипендию на год, и все это время не поднимал головы от книг. Может быть, до его отъезда на родину я покажу ему Лондон? Я была не готова к столь быстрому повороту событий: наше знакомство только-только завязалось; словом, на полноценное приглашение его просьба не тянула, и я сказала:

— Вообще-то у меня на носу экзамены, надо корпеть над книгами. Ведь я целый год только и делала, что шаталась по Лондону.

Тем не менее на следующий день мы пошли в Тауэр.

— Лондон был бы куда приятнее, если бы не постоянные дожди, верно? — заметил он.

— А мне так нравится Лондон, что и дожди стали нравиться, — ответила я. — Наверно, у меня тяга к сырости и туману.

Если я буду чересчур умничать, то не понравлюсь ему и он меня бросит, свербила мысль, и в то же время я опасалась, что, если не сумею поддерживать умный разговор, он заскучает и бросит меня. Уж лучше бы сидеть тихо дома, думала я.

На следующей неделе мы осмотрели Букингемский дворец и Парламент. Каждый раз, когда он за мной заходил, я, чтобы не выказать радость, заводила одну и ту же канитель: мол, мне надо бы остаться дома и заняться делом.

В воскресенье дождь прекратился, и мы прогулялись по набережной Темзы. В конце недели он уезжал домой в Канаду.

— Скоро ты отправишься в Доминиканскую Республику, — сказал он. — Сейчас все путешествуют по свету. Как знать, может, мы еще встретимся.

Он повернул меня к себе и, глядя мне в лицо, положил руку на мое плечо. Я застеснялась и от смущения задорно подхватила:

— Если не в этой жизни, то в следующей — непременно.

Чуть помедлив, он убрал руку. Мы пошли дальше.

— Я все хотел тебя спросить, — снова заговорил он. — Ты какой nom de plume[47] возьмешь? Чтобы мне не пропустить твою первую книгу.

Я не поверила своим ушам: уж не ясновидящий ли он?

— Поразительно! Как ты догадался, что я хочу стать писателем?

— Да ты сама без конца об этом твердила! — сказал он.

Следующим вечером в дверь моей комнаты постучали.

— Можно войти? — узнала я голос канадца.

— Конечно! — сказала я, чувствуя себя искушенной дамой — ведь я была одна, мама задержалась у профессора Шмайдига — ему опять нездоровилось.