У чужих людей - Сегал Лора - Страница 39

На Йом Кипур, или Судный день, вместе с мамой и другими женщинами я сидела на отделанной «под мрамор» галерее синагоги. Внизу мужчины в шляпах, раскачиваясь всем корпусом и неустанно шевеля губами, монотонно возносили молитвы на древнееврейском. Время от времени они древним жестом раскаяния били себя в грудь кулаками. Служба на Йом Кипур длится с восхода до заката. Мне не сиделось на месте. Я стала подбрасывать в воздух свою шапочку, и шамес, синагогальный служка, вывел меня на залитую ярким солнечным светом улицу. Моя бабушка говаривала, что на Йом Кипур всегда ясное небо, а на христианские праздники льет дождь.

Однажды я случайно смешалась с торжественным пасхальным шествием по случаю Пальмового воскресенья[35]. В тот погожий день я вместе с родителями приехала в Фишаменд навестить дедушку и бабушку. Я шла мимо церкви в тот самый момент, когда из нее выходила многолюдная процессия. У дверей церкви отец Ульрих раздавал пальмовые ветки; сунул парочку и мне в руку, вместе с цветной картинкой, на которой был изображен Иисус с обнаженной грудью, из сердца его точилась кровь. Я шагала в ряд с маленькими девочками. Они были в белых платьях, на головах — веночки. Я подхватила одну из синих лент, ниспадавших с бархатного неба, — его несли на четырех шестах над Мадонной в лазоревых с золотом одеждах. Ее скипетр и венец несли следом на пурпурных подушках. Юные алтарники махали кадилами. Священник примкнул к хвосту процессии, он распевал гимны на латыни. Пройдя сквозь арку под башней, мы вышли на открытую площадь, и я увидела, что вся моя родня собралась у углового окна. Я замахала им пальмовыми ветками. Они тоже замахали руками и стали делать какие-то знаки. Я исполнила для них несколько танцевальных па.

Когда шествие двигалось мимо дома дедушки с бабушкой, моя мать, стоявшая начеку возле калитки, втащила меня во двор. (Дело было в 1937 году, и евреи уже сильно нервничали.) Пальмовые ветки мама поставила в вазу. Что же касается священной картинки, мама посоветовала отдать ее Марии, когда та вернется из церкви. Я долго не могла решить, как оценить картинку: то ли она прекрасная, то ли ничего хорошего в ней нет. В ту пору я целиком полагалась на мамин вкус, и по ее лицу мне стало ясно, что картинка не слишком хороша.

— К тому же она мне все равно не нужна, — заключила я.

Комната служанки находилась на самом верху, под крышей. Мария открыла дверь, и я заглянула внутрь. Там было темно. Поверх занавесок висела приколотая булавками сиреневая скатерть. Эта каморка была совсем не похожа на прочие комнаты в доме бабушки с дедушкой. Здесь даже пахло иначе — воздух был спертый, под изображением Богоматери и Младенца горела свеча. Мария усадила меня на кровать рядом с собой. Я вручила ей картинку. Она меня горячо поблагодарила и сказала, что у нее целая коробка таких картинок, их можно посмотреть. И тут же принесла старую жестяную коробку из-под конфет и вывалила содержимое на постель. Там были изображения Богоматери, разных святых и младенца Иисуса среди лилий. Еще, сказала Мария, там есть красивые глянцевые открытки от одного молодого человека, с красными розами, сердечками и бантиками, но моя картинка ей нравится больше всех, и она будет хранить ее у самого сердца. Для пущей наглядности она расстегнула блузку, обнажив ложбинку между увядшими грудями, и сунула туда мою картинку. Мне пора идти, сказала я, внизу меня ждет мама.

Чудны́е люди эти христиане. Моя бабушка много чего про них рассказывала. Однажды красивый молодой отец Ульрих обратился к прихожанам с просьбой собирать серебряную фольгу, чтобы из нее потом сделали огромный шар, который пойдет в Фонд зимней помощи, и малышка Гретерль Веллиш целую ночь провела с жирным пьянчугой Копоцки, владельцем кондитерской лавки, ради одной-единственной шоколадки, обернутой в фольгу. Взрослых эта история жутко насмешила. В бабушкиных рассказах христиане всегда говорили по-разному, но непременно с простонародным акцентом.

Когда после прихода Гитлера я жила в Вене у Эрвина, я брала уроки английского у молодой англичанки, некой мисс Генри. Мисс Генри была, видимо, женщина умная. Ее квартира на Рингштрассе очень походила на нашу. Мисс Генри жила с матерью, обе давали уроки: мать занималась в гостиной, а мисс Генри со мной — в спальне. На стенах висели всего две картинки: черно-белая гравюра под названием «Тинтернское аббатство» и фотография молодого человека в форме СС в рамке; уходя с урока, я часто видела его в прихожей, он там поджидал мисс Генри. Как-то я спросила отца, христианка ли моя учительница английского. Да, сказал он, хотя англичане, в отличие от австрийцев, не католики, а протестанты. После этого разговора я с любопытством поглядывала на мисс Генри во время диктантов, — вот она какая, ненастоящая христианка. Мне хотелось поймать ее на каком-нибудь промахе.

Так проходила моя подготовка к выбору между двумя верами, иудаизмом и христианством, до отъезда из Австрии, причем мама неустанно повторяла, что решение должна принять я сама.

Когда я написала родителям, что две англичанки из Еврейского комитета спрашивали меня, хочу ли я жить в чудесной семье ортодоксальных евреев, мой отец обратной же почтой отправил письмо, в котором умолял меня немедленно обратиться к кому-нибудь из начальства и объяснить, что я не воспитывалась в ортодоксальной вере, и поэтому меня лучше направить в другую семью. Слово «ортодоксальный», писал он, означает крайне религиозный, правоверный, жестко соблюдающий правила, о которых я не имею ни малейшего понятия и неминуемо буду их нарушать и тем сердить окружающих. Увы, когда пришло его письмо, меня уже определили к Левинам.

Они были крайне изумлены моим невежеством в законах иудаизма. Сара взялась объяснять мне основные правила, и я ее не подвела, усвоив к концу зимы самое главное. Я с легкостью превратилась в правоверную иудейку, склонную к жесткому соблюдению всех канонов. Не желая пятнать Его Субботу трудом рук моих, я спускалась вниз по лестнице, не завязав шнурки туфель, и миссис Левин приходилось заставлять меня их завязывать. Я отказывалась от мороженого, если оставалась еще хотя бы секунда до истечения положенных шести часов после обеда, ведь только тогда, по закону, молоко в желудке может безгрешно мешаться с мясом. Однажды, зайдя ненароком в посудомоечную, я, к своему ужасу, обнаружила, что Энни моет посуду из-под мяса молочной щеткой. Я немедленно указала ей на ее промах. Даже не обтерев мокрых рук, она взяла меня за плечи и решительно вытолкала вон, приговаривая: «Чего глаз не зрит… об том сердце не болит».

Позже, за год, прожитый на юге Англии у Хуперов и у Гримзли, я рассталась с северным акцентом, который усвоила в Ливерпуле, и стала социалисткой, но тут обстоятельства вновь потребовали от меня некоторой гибкости.

Мой пролетарский выговор, вывезенный из Кента, удручал оллчестерских дам, и мисс Даглас занялась мною всерьез. По утрам я отправлялась с ней на прогулку по росистому саду. Я несла лейку и наполняла водой ванночки для птиц. Мисс Даглас, в широкополой шляпе и садовых перчатках, несла корзинку, в которой лежали ножницы и свежесрезанные цветы для гостиной. Вечером я переобувалась, надевала зеленое шелковое платье — мисс Даглас выискала его на организованном ею церковном благотворительном базаре. К платью она собственноручно пришила новые пуговицы. После ужина я присоединялась к собиравшемуся в гостиной обществу: дамы, кокер-спаниель и большой черный кот. (Завтракала и обедала я всегда вместе с хозяйками в столовой, но ужин — мероприятие для взрослых, а детям положено ужинать в детской или в классной комнате. Но поскольку ни детской, ни классной в «Адорато» уже не было, мисс Даглас клала мне еду на тарелку, и я шла ужинать на кухню, в вотчину Милли.)

Если выдавался особенно погожий денек, мы втроем усаживались на веранде, и тогда мисс Даглас отправляла меня за корзинкой с ее рукоделием. Летом в Англии светло до поздней ночи. Уже и веранду, и лужайку окутывал сумрак, но небо, по-прежнему высокое, лучилось светом. Мисс Даглас, подрубавшая нагрудничек для младенца Милли, откладывала работу в сторонку, миссис Диллон отрывала глаза от покрывала, на котором она вышивала цветы шелком ста разных оттенков.