У чужих людей - Сегал Лора - Страница 34

Отец заплакал.

— Видишь, Франци, — он пошевелил пальцами лежащей на одеяле руки, — вот и все, на что я способен.

Мама устроилась в ресторан «У Харви» поваром. Кухня находилась в полуподвале, и вместо окна в тротуар был вделан решетчатый люк. Когда я шла в школу, из люка уже валил пар. Возвращаясь с подружкой домой, я сообщала:

— Там, внизу, работает моя мать.

Все-таки мама забрала отца из больницы. На нем был привезенный из Вены красивый костюм в елочку. Брюки болтались на исхудавших ногах, как обвисшая серая слоновья шкура; тонкая шея жалко торчала из ворота рубашки. Лицо было болезненно бледное, цвета выросшего в погребе ростка. Отец побрился, но на верхней губе и левой щеке виднелись островки седой щетины. Он смущенно улыбался половиной лица.

Мама сняла комнату в дальнем конце города, на дороге, ведущей в Лондон. Комнатенка эта нагоняла на меня тоску. Я спросила мисс Даглас, нельзя ли мне взять у них несколько цветочков, и она дала мне три розы и один ирис. Но результат меня страшно огорчил: потолок не стал выше, стены не раздвинулись, а зеленый линолеум остался таким же неприглядным. Просто теперь в гнусной комнатушке стояла молочная бутылка с букетиком.

— Ну, а приличного заварочного чайника почему у нас нет? — раздраженно спросила я. — Почему нужно тащить к столу этот, здоровенный, с кипятком?

— Возможно, к следующему твоему приходу мне удастся добраться до нашей посуды, — сказала мама. — Боюсь, впрочем, что заварочный чайник лежит в самом нижнем кофре, а распаковывать все вещи не хочется. Мне кажется, мы хозяйке не нравимся.

В прихожей мы столкнулись с квартирной хозяйкой, и она испуганно вздрогнула. Она была из рабочих — высокая, тощая, пугливая, с желтыми зубами. Спустя две недели она заявила маме, что мистер Грозманн ее нервирует: то его подолгу не видно и не слышно, а то вдруг — глядь, стоит на лестнице. Через пару недель к ней приезжает дочь, ей понадобится своя комната.

Мама поехала в «Адорато» посоветоваться с миссис Диллон. Они попили в столовой чаю, и перед маминым отъездом мисс Даглас пригласила ее немножко посидеть с нами в гостиной. Миссис Диллон называла мою маму Франци и даже вроде бы просила обращаться к ней самой запросто: Мэри. После маминого ухода миссис Диллон и мисс Даглас шепотом о чем-то спорили.

Вскоре миссис Диллон купила неподалеку домик под названием Клинтон-лодж, очень похожий на «Адорато», только размером поменьше и не такой красивый. Парадную спальню она сдала моим родителям, а остальные комнаты —< другим беженцам, которым никак не удавалось снять жилье: в то время мало кому хотелось пускать к себе иностранцев, вдобавок говорящих по-немецки. Кроме моих родителей, там поселились супруги Кац из Мюнхена; у них в Штатах жил брат, и они ждали разрешения на въезд в Америку. В другой комнате ютились две пожилые женщины из Берлина. Рядом жила миссис Бауэр, приехавшая из Вены вдова, чей маленький сын выехал из Австрии на том же «детском» поезде, что и я, но он сошел в Голландии. Она ждала конца войны. В их комнатах грудами были сложены чемоданы со всеми семейными ценностями, припрятанными под скатертями или под обрезками ковровых дорожек. В комнатах висел дух непреходящей временности бытия.

Все семеро беженцев прекрасно ладили, переговариваясь на причудливой смеси из немецкого и австрийского акцентов. Клинтон-лодж слыл в городе наглядным примером того, как незнакомые люди могут отлично уживаться друг с другом. Единственным исключением был мой отец, он перессорился со всеми. Как-то вечером я зашла к ним, чтобы разогреть ему ужин, мама приготовила его утром, до работы. Вечером она ушла аккомпанировать на рояле одной венской учительнице пения. В прихожей меня перехватила миссис Бауэр:

— Очень хотелось бы, чтобы ты увела отца с кухни. Мы с миссис Кац собрались приготовить ужин и накрыть стол. Я попросила его подвинуться, но он будто не слышит.

Отец сидел за кухонным столом, вокруг были разложены записная книжка, чернильница, карандаши и ластики. Врач предупредил нас, что садоводство ему противопоказано, и отец стал заочно учиться на английских бухгалтерских курсах. Ответы он писал с жуткими грамматическими ошибками, которые ему неукоснительно подчеркивали красными чернилами.

— Здрасьте, миссис Кац! Привет, папа! Пойдем в гостиную. Стол сейчас нужен соседям.

— Мне он тоже нужен, — возразил отец.

— Не упрямься, пошли. Я отнесу миски с едой в гостиную, — раздраженно сказала я. В разговорах с отцом такой тон вошел у меня в привычку. Я, было, усомнилась, что он сумеет высвободить левую полупарализованную ногу, которая своевольно обвилась вокруг ножки стула, но тут же успокоила себя: ничего, меня, бывает, по целым дням нет, и как-то же он справляется. Я повернулась и проследовала в гостиную.

Вскоре я услышала его шаги; отец захромал следом за мной.

— Сегодня вечером я есть не стану, — заявил он.

— А ты попробуй себя заставить. Доктор говорит, тебе надо есть.

— Доктор то, доктор сё, только и слышно.

— Почему ты не дал соседям спокойно поужинать за столом? Тебя же просили!

— У меня на этот стол не меньше прав, чем у них, — парировал отец.

— Ты не имеешь права усложнять жизнь маме. Она по девять часов вкалывает в ресторане, потом, чтобы немного подработать, еще три часа аккомпанирует на фортепьяно, а вернувшись домой, вынуждена слушать жалобы и тебя выгораживать. О ней ты не думаешь никогда!

— Нет, думаю, думаю. — Отец даже откинул голову назад — так я орала ему в лицо. Жилет топорщился на его запавшей груди. — Мне сегодня нездоровится.

— А ты не думай без конца о своем здоровье. Подумай о людях, которых тысячами убивают каждый день.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Папа! Что ты предпочел бы: свое здоровье или конец войне?

— Конец войне и мое здоровье, — слабо улыбнувшись, ответил отец.

— Нет, серьезно, папа! Представь, что тебе обещали исполнить одно-единственное желание: либо завтра же война окончится, но ты будешь болеть целый год, либо ты завтра же выздоровеешь, зато война продлится еще год. Что ты выберешь?

— Я хочу выздороветь, — ответил отец. — Злишься на меня, да? Почему?

— Я не злюсь.

— Прошу тебя, забери это, — он с тоской смотрел на кусок мясного рулета, торчавший перед ним на вилке.

— Сначала съешь хотя бы то, что нацепил на вилку.

Отец сунул вилку с мясом в рот, и его вырвало.

Мистер Кац помог мне отвести отца наверх, я уложила его в постель. Он лежал совершенно обессиленный и смущенно улыбался здоровой половиной лица. Я присела на край кровати и стала массировать его левую руку.

— Сейчас тебе уже лучше, правда?

— Да. Ты посидишь со мной до прихода мамы?

— Конечно. Неужели ты думаешь, что я тебя брошу, когда ты нездоров? Покажи, как ты шевелишь пальцами.

Отец подрыгал пальцами левой руки.

— Спать хочешь?

— Да.

— Папа, давай не будем рассказывать маме, что тебя стошнило, хорошо?

— Хорошо.

Но, когда мама приехала домой, я встретила ее у порога и выпалила:

— Папу вырвало. Мистер Кац помог мне довести его до постели, а когда я спустилась вниз, миссис Кац уже все убрала. Тебе незачем сразу бежать к нему. Он сейчас спит.

— Может, я просто поднимусь и взгляну на него?

Я накрыла ей на кухонном столе ужин и, когда она спустилась, сообщила:

— Миссис Бауэр и миссис Кац тоже хотели приготовить ужин, но папа не пожелал освободить стол.

— И ты из-за этого начала с ним спорить?

— Да разве с ним можно спорить? Порой он вообще ничего не понимает. Иной раз я ему что-нибудь скажу, а он несет несуразицу, совершенно не по делу. Меня это жутко злит.

— Солнце мое, он ведь болен. Только представь: ты стоишь рядом с человеком и боишься, что тебя вот-вот стошнит, а тот человек знай себе спорит и спорит.

— Я прямо из себя выхожу.

— Старайся сдерживаться. Он болен, а ты молода и здорова. Не спорь с ним, и всё.