У чужих людей - Сегал Лора - Страница 17

Энни никогда не заставляла меня допивать тошнотворный чай с молоком и не требовала, как миссис Левин, чтобы я перестала хандрить и занялась чем-нибудь полезным. Когда я по привычке вела себя за столом так, как принято в Вене, она не делала мне замечаний и, в отличие от Сары, не поправляла, если я по незнанию вместо английского слова употребляла немецкое. По большей части Энни слушала меня вполуха, поэтому я болтала с ней весьма непринужденно.

— Энни, тебе нравится миссис Левин? — бывало, спрашивала я.

— Да, — отвечала Энни, — миссис Левин очень хорошая женщина.

— Мне она тоже нравится, — говорила я. — Сначала не понравилась, а теперь нравится.

После чего я принималась обсуждать хозяйских дочек, спрашивая Энни, которую из них она считает самой хорошенькой. И тут же сама признавалась, что, по-моему, Сара — красавица. Она мне нравилась больше всех, остальных я по-прежнему путала. Знала только, что их шестеро. Мне понадобилось несколько недель, чтобы разобраться, кто в какой комнате живет, кто из них уже замужем и лишь приезжает навестить родню. Я не решалась вступать с ними в разговор, потому что перевирала их имена и не узнавала в лицо.

— А вот дядя Рубен — хороший, — говорила я, удивляясь, что вспомнила его имя; точно так же я всякий раз удивлялась, если, войдя в какую-нибудь комнату, обнаруживала там старика. Домочадцы, преимущественно женского пола, обыкновенно забывали о дяде Рубене, вспоминая про него, лишь когда наступало время очередной трапезы и надо было его покормить или когда у него воспалялись глаза и надо было капать в них капли. А у меня, когда я изредка вспоминала о нем, неизменно теплело на душе.

— Он добрый, — говорила я. — Каждое воскресенье дарит мне шестипенсовик. Дядя Рубен мне очень нравится.

— Верно, — подтверждала Энни, — мистер Левин очень хороший человек.

Я любила разговаривать с Энни. Если, подмигнув, она начинала меня смешить и я писала в трусы, то нагло ахала:

— Ты только посмотри, Энни, что натворил дурачок Барри!

— Уж этот мне пес, — отзывалась Энни, — никакого сладу с ним не стало.

И шла за тряпкой, чтобы подтереть лужу.

Но однажды Барри, видимо, застудился и в самом деле налил лужу. Я внимательно наблюдала это зрелище, после чего ликующе крикнула:

— Эй, Энни, представляешь? Барри-то напрудил! За диваном в гостиной, иди погляди.

— Опять этот пес, мисс Сара. Видите, я же вам говорила, с ним час от часу не легче.

— Барри, ко мне, — приказала Сара и, ухватив собаку за ошейник, посмотрела мне в глаза: — Лора, эту лужу действительно Барри налил?

— Ну да, он, конечно; за диван же никто, кроме Барри, не пролезет, — без тени притворства выпалила я, ведь это была чистая правда.

— Что ж, пора отучить его от таких безобразий, ты согласна? Он живет у нас очень давно. Видимо, пришла пора его наказать. Подай мне поводок.

Я стояла и смотрела, как она стегает пса — не очень сильно и не слишком долго, но тот вытянул перед собой лапы, поднял голову и трижды пронзительно взвизгнул, а потом удрал в кухню.

Спустя некоторое время из гостиной донеслись незнакомые голоса: значит, кто-то к нам пришел. Но войти я не решилась. В кухне никого, кроме Барри, не было; встречаться с ним мне не хотелось, и я пошла наверх — искать Энни.

На площадке, застеленной зеленым ковром, никого. Все двери плотно закрыты. Я стояла, прислушиваясь и размышляя о пяти горничных в фартуках и наколках. Этих горничных я не видела больше ни разу, но упорно ждала встречи. (Мысль о том, что в доме нет никакой другой горничной, кроме моей любимой Энни, наверняка приходила мне в голову, но склонность к фантазиям переросла у меня в привычку. Только теперь, когда я пишу эти строки, до меня дошло, что в мою первую ночь в доме миссис Левин любопытная Энни пять раз заглядывала к маленькой беженке. Только теперь тетя Эсси сливается, наконец, с некрасивой старухой в шубе. Сейчас мне совершенно ясен смысл слова «праставать», с которым Энни будила меня по утрам и которого мой отец не нашел ни в одном словаре.)

На самом верху, возле двери в мою комнату, я увидела веник и совок для мусора. Энни была в комнате, но уборкой не занималась. Она стояла возле моего туалетного столика и ела мой шоколад. Я услышала легкий шорох: это она не спеша нащупывала пальцем очередную конфету в коробке, которую мама подложила мне в чемодан. Наблюдая, как Энни достает шоколадку и кладет в рот, я не смела дохнуть из страха, что она обернется и поймет, что я все видела. Сердце в груди гулко колотилось, я на цыпочках отступила от двери. Как же теперь смотреть ей в лицо? И что сказать при встрече? Я крадучись спустилась вниз.

Из гостиной послышался счастливый ребячий визг. Я открыла дверь и, поколебавшись, вошла. Одна из замужних дочерей приехала навестить родителей. Ее сынишка весело кружил по комнате.

— А вот и Лора, — сказала миссис Левин. — Смотри, Лора, кто приехал с тобой поиграть. Наш Бобби.

Она подхватила малыша, стала его тискать и обнимать, приговаривая, что готова его съесть.

— Ой, мама! — недовольно воскликнула Сара. — Ты его испортишь.

— Познакомься с девочкой, Бобби, — сказала миссис Левин. — Дай ей ручку.

Но Бобби вырвался из бабушкиных объятий, проскользнул мимо матери с тетей Сарой и возобновил свое увлекательное кружение, сопровождая его звуками, напоминавшими рев самолета. На меня он даже не взглянул.

У малыша Бобби были бездонные глаза жителя гетто — казалось, в них отражается вся история мелких торгашей и неисправимых мечтателей. А щечки нежные, пухлые. В жизни не видела ребенка чудеснее, думала я. Меня тянуло к нему, как магнитом.

Оказалось, не только меня, но и его дедушку. Дядя Рубен усердно манил малыша крючковатым пальцем, протягивая серебряный шиллинг. Бобби на бегу схватил монету, словно эстафетную палочку, и помчался дальше; он и не заметил, что дедушка подмигнул ему и заговорщически приложил к губам палец.

— Ну-ка, скажи дедушке спасибо и подойди ко мне, — скомандовала его мать. — Иди сюда, слышишь? Я уберу твой шиллинг в кошелек, а то ты его потеряешь. Возьми его за руку и веди сюда. — обратилась она ко мне.

Я с готовностью протянула Бобби руку, но он увернулся и с воплем понесся дальше. Я побежала было за ним, но тут же почувствовала, что выгляжу нелепо, и замерла на месте: он-то маленький, а мне так бегать уже не годится. Хотелось просто стоять и по-взрослому, с улыбкой, наблюдать за малышом, но как это делается, я не знала. Застеснявшись, я терла висок и жалела, что рядом нет скамеечки для ног, на которой можно было бы свернуться клубочком. Скамеечка стояла по другую сторону камина, а о том, чтобы идти к ней на виду у всех, невозможно было даже помыслить.

Тем временем речь зашла обо мне.

— Ее основные занятия — либо писать письма домой, либо просто болтаться без толку, — жаловалась замужней дочке миссис Левин. — Я ей втолковываю, что нужно найти себе дело. Надо радоваться тому, что она живет у нас, но она даже и не пытается.

— Мама, оставь ее в покое, — сказала Сара.

— Да радуюсь я, радуюсь, — вставила я.

— Тогда чего ж ты целыми днями хандришь? — спросила миссис Левин, глядя на меня сквозь очки.

— Я не хандрю, — возразила я. На самом деле я не очень-то понимала значение слова «хандрить». Прожив в доме первые несколько дней, я разучилась плакать, как только мне вздумается, а теперь желание лить слезы вообще пропало. Часто, когда мы с Энни давились от смеха в кухне, меня внезапно охватывал ужас: какая же я, выходит, бессердечная, веселюсь себе, а про родителей за несколько часов и не вспомнила. Поначалу я даже бегала к зеркалу, чтобы понять, какой меня видит миссис Левин.

— Хандришь постоянно, — сказала она.

Маленький Бобби, обожавший быть центром внимания, приник к бабушкиным коленям и стал тыкать шиллингом ей в подбородок:

— Баба, смотри, что у меня есть! Баба-а-а-а!

— Я не хандрю, — повторила я. — Просто мне нравится сидеть у огня.