Золотой ребенок Тосканы - Боуэн Риз - Страница 2

Земля быстро приближалась. Он мог разглядеть ряды деревьев, тянущиеся перед ним по склону холма. Деревья эти были маленькими, аккуратными, еще не сбросившими листья и явно ухоженными. Нечто похожее на фруктовый сад, а между рядами — пространство, на которое можно было бы попробовать приземлиться, если бы он смог повернуть вдоль ряда. Хьюго глотнул холодного воздуха. Ветви хлестали его, сбивая с курса. Ступни коснулись земли, а затем ноги подогнулись, и он, то ли полетел, то ли поволочился вслед за парашютом.

— Отстегивай парашют, ты, идиот! — заорал он себе.

Он все еще возился с ремешком перемычки, когда его протащило лицом прямо по замерзшей земле, а затем парашют, видимо, за что-то зацепился. Хьюго лежал неподвижно, ощущая запах суглинистой почвы под щекой. Потом пошевелился и попытался встать, но жгучая боль в ноге ослепила его. Последнее, что он услышал, теряя сознание, была песенка какой-то пичужки, приветствующей рассвет.

Глава 2

ДЖОАННА

Графство Суррей, Англия, апрель 1973 года

Сколько я помнила своего отца — он всегда был старым. Старым, желчным, отстраненным и безразличным ко всему отшельником. На моей памяти его волосы неизменно были седыми, а лицо изборождено глубокими морщинами, из-за чего постоянно казалось, что отец хмурится, даже когда он думал о чем-то приятном, а это случалось нечасто. И еще отец прихрамывал при ходьбе.

Вот почему я была не слишком удивлена, получив телеграмму, сообщившую о его смерти. А вот что меня действительно поразило, так это то, что ему было всего шестьдесят четыре года!

Меня раздирали противоречивые эмоции, когда я свернула в знакомую аллею, ведущую к Лэнгли-Холлу. За городом вовсю хозяйничала весна. Цветущие примулы усеивали обочины. Первые колокольчики несмело проглядывали в подлеске. Конские каштаны, растущие по обеим сторонам дороги, похвалялись первой ярко-зеленой листвой. Я поняла, что невольно обшариваю ветки взглядом в поисках лаковых коричневых плодов, которым еще только предстоит появиться в этом году. Когда я была маленькой девочкой, деревенские мальчишки приходили сюда с палками, чтобы насшибать самых больших и крепких каштанов, таящихся в колючей зеленой кожуре. Потом шалопаи нанизывали плоды на веревочку и высушивали их, чтобы драться этим импровизированным оружием. Я помогала им отыскивать каштаны, но участвовать в битвах мне не разрешали. Отец моего общения с деревенскими детьми не одобрял, хотя жили мы, разумеется, не намного лучше их.

Черный дрозд запел над моей головой, и, если мне не показалось, издалека, из леса, ему ответила кукушка. Вспомнилось, как мы всегда старались услышать первое весеннее кукование. Кажется, про это даже в песенке пелось: «В апреле я начну считать…»

Над миром царила полнейшая тишина, и щебетание птичек едва нарушало ее. Я ощущала, как эхо моих шагов отражается от высокой стены, вдоль которой тянулась аллея. На мгновение мне показалось, что я — единственный человек в этой вселенной, — поразительное чувство после бесконечного шума и суеты Лондона. Неожиданно для себя я осознала, что точно не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была дома. Год? Больше года? Даже на Рождество я не приехала, потому что отец дал понять, что не желает видеть Адриана, которого не одобрял. А я была слишком упряма, чтобы ехать одной.

Конечно, Адриан сам по себе у отца нареканий не вызвал. Кто мог придраться к блестящему выпускнику юридического факультета Университетского колледжа Лондона, тому самому, который был принят в качестве ученика в одну из самых выдающихся палат в Темпле[1] и находился на пол пути к тому, чтобы стать полноправным барристером[2]? Отец был недоволен тем, что я жила с Адрианом. Человек старой закваски, он был приучен неукоснительно соблюдать правила. И ни за что не стал бы жить с женщиной, не скрепив отношения узами брака. Он ожидал, что в подобных обстоятельствах люди и сексом займутся только в первую брачную ночь. Именно так и жил этот достойный сын сквайров Лэнгли-Холла, подавая пример высокой нравственности крестьянам вокруг себя. Он выглядел причудливым анахронизмом во времена, когда мир наслаждался бесконечной вакханалией свободы слова, свободы одежды и свободы в любви.

— Вот ведь чушь, — произнесла я вслух, не будучи уверенной в том, кого я имею в виду — себя или отца.

Сама-то я наделала изрядных глупостей, а послушалась бы отцовских назиданий, так не оказалась бы в таком плачевном положении, как сейчас. Жаль, что он умер и так и не успел сказать: «А я тебя предупреждал». Это доставило бы ему немало удовольствия. Пара голубей взлетела из травы передо мной, их крылья издали звук, похожий на хлопанье развешенного на ветру белья, спугнувший мои мысли. До меня донеслись и другие звуки: ворчание трактора, работающего на дальнем поле, гудение пчел в кронах цветущих яблонь по другую сторону аллеи, ритмичное щелканье газонокосилки. Это были звуки моего далекого детства, и от них веяло безопасностью и надеждой.

Для апреля было необычно тепло и солнечно, и я пожалела, что надела добротное зимнее пальто. Это была единственная вещь черного цвета в моем гардеробе, а мне показалось весьма уместным появиться в своем родовом гнезде одетой во что-то траурное. Я вытерла испарину со лба. Надо было ехать от станции на такси. А ведь в старые добрые времена две мили вовсе не казались мне утомительной прогулкой. До одиннадцати лет я ходила из дома пешком в сельскую школу, а это на добрую милю дальше. Я вспомнила, как приезжала домой на каникулы из колледжа и спокойно справлялась с этим расстоянием даже с тяжелым чемоданом в руке. Видимо, я еще достаточно слаба. Оно и понятно: ведь если подумать, с момента моей выписки из больницы прошло совсем немного времени. Врачи сказали, что сломанные ребра срастутся. Но сколько времени будет заживать мое разбитое сердце — этого они не знали.

Высокая кирпичная стена, окружавшая поместье Лэнгли, свернула в рощу, и я невольно ускорилась, движимая воспоминаниями. Раньше, когда я возвращалась домой из школы, последние метры по двору я всегда пробегала. Вот и сейчас влететь бы вихрем на кухню, где моя мама обернулась бы от плиты, на которой готовила что-нибудь вкусное! Теплый запах выпечки окутал бы меня. Мама, в большом белом переднике, с раскрасневшимся лицом и перепачканная в муке, расставила бы руки и приняла меня в свои крепкие объятия.

«Как дела в школе? — спросила бы она. — Ты была хорошей девочкой и делала все, что велел учитель?»

«Я всегда хорошая девочка. И я всегда делаю то, что мне говорят, — ответила бы я, и в моем голосе прозвучала бы легкая нотка гордости. — И знаешь что? Я была единственной, кто смог сегодня поделить сложное число в столбик!»

«Это прекрасно!» — Она поцеловала бы меня в макушку, а потом мы обе обернулись бы навстречу моему отцу.

«Наша дочь была единственной, кто смог решить арифметическую задачу в школе сегодня», — гордо сказала бы мама.

«Ну, разумеется, — ответил бы он. — Это же деревенские дети».

И он прошел бы в гостиную, устроившись там с газетой. А мама взглянула бы на меня, и мы обменялись бы понимающими улыбками.

От воспоминаний о маме на глаза навернулись слезы. Столько лет прошло, но я все еще скучаю по ней. Если бы только она была жива, все пошло бы по-другому! Она бы знала, что делать и говорить. Она стала бы моим утешением. Я поспешно смахнула непрошеные слезы. Не позволю никому увидеть, как я плачу!

Я была погружена в эти воспоминания, когда стена внезапно закончилась, и я обнаружила, что стою у массивных кованых ворот, ведущих в Лэнгли-Холл. По другую их сторону тщательно выровненная дорога из гравия шла между ухоженными клумбами к дому. Полуденное солнце заставляло красный кирпич тюдоровского фасада мягко сиять, подмигивало бликами, запутавшись в оконных стеклах.