Новая сестра - Воронова Мария - Страница 6

Элеонора села на краешек кресла, как школьница, сложив руки на коленках. Кабинет у товарища Павловой был роскошный, богаче и внушительнее большинства профессорских кабинетов, но, несмотря на академические атрибуты, оставшиеся от прежнего владельца, в нем совсем не хотелось восхищаться достижениями науки.

Партийные и административные органы изрядно потеснили профессоров и клиницистов, переселив их в кабинеты поменьше, попроще, в одно окно, а не в два, а кое-кого и просто в каморку под лестницей, с мебелью не из резного дуба, а из рассыхающихся дощечек, и стеллажи там, казалось, готовы были превратиться в дрова от одного неосторожного взгляда, и старинных книг с кожаными корешками в них было поменьше, и портреты великих медиков не взирали требовательно и ободряюще со стен, но сразу чувствовалось, что хозяин скромной кельи занят чем-то хорошим и важным для человечества.

Здесь же великолепие старинной мебели создавало гнетущую атмосферу, даже Маркс с Энгельсом на портретах будто недоуменно переглядывались, мол, куда мы попали. Только Ленин смотрел хитро и довольно своими гипсовыми раскосыми глазами.

В таком кабинете нельзя прохлаждаться, размышлять о всяких мелочах. Здесь от хозяина требуется вершить судьбы, тревожить покой мраморной чернильницы только для того, чтобы начертать резолюцию казнить или помиловать. Всем, и посетителям, и самому хозяину этого святилища следует понимать, что, если вокруг человека столько ценных вещей, значит, и он тоже ценен, тоже необходим, важен, добротен и увесист, как дубовый стол, кресло с готической резной спинкой, пушистый ковер на полу и другие вещи, раньше украшавшие интерьеры эксплуататоров, а теперь перешедшие на службу народу.

Элеонора приготовилась выслушать очередную филиппику о том, как важно не терять бдительности, особенно ей, беспартийной руководительнице с ослабленным классовым чутьем. Слова эти были затерты до полной потери смысла, если допустить, что он там когда-то был, иногда Элеоноре даже казалось, что партийцы произносят свои речи как заученную молитву, разве что не крестятся на портреты Ленина и Сталина. Что ж, человеку нужен ритуал, а в чем он состоит, вопрос второй.

Однако в этот раз товарищ Павлова не стала заниматься демагогией, а сразу перешла к делу:

– Что можете сказать о медсестре Антиповой?

Элеонора удивилась конкретному вопросу, редкости в устах партийного работника, внутренне поморщилась и чертыхнулась, а вслух сказала, что сестра как сестра.

– Политически Елена Егоровна во всяком случае вполне благонадежна, – добавила она, – у меня к ней вопросов нет.

– Зато у нее к вам есть! – воскликнула Марья Степановна и стремительно выдернула какой-то листок из наваленной на столе горы бумаг.

Элеонора вздохнула. Если парторг хотела застать ее врасплох, то в этот раз не получилось.

– Из данного документа следует, что вы, товарищ Воинова, совсем зарвались, барыней себя возомнили, – парторг зачем-то потрясла листочком перед лицом Элеоноры, будто сей жест придавал доносу правдивости, – относитесь к подчиненным как к прислуге, а это недопустимо.

– Да-да, не те времена, – вздохнула Элеонора.

– Вот именно, товарищ Воинова, не те! – С грохотом выдвинув кресло, парторг вернулась на свое место и сурово уставилась на посетительницу, сцепив руки в замок. – Не те!

«Напомнить ли тебе, что в те времена к прислуге относились с уважением? Так, по крайней мере, было принято среди благородных людей… Если человек оскорблял нижестоящих, то с ним старались дела не иметь. Не веришь угнетательнице, спроси хоть у Пелагеи Никодимовны, бывшей угнетенной!»

Только вслух Элеонора не отважилась это произнести, потупила взгляд и промолчала.

– Антипова сообщает, что вы злоупотребляете служебным положением…

– Почему вам?

– Что, простите?

– Почему именно вам она это сообщает? Если она недовольна моей работой, то должна доложить об этом начальнику операционного блока или в профсоюз.

Товарищ Павлова нахмурилась, забарабанила по столу длинными пальцами. Было похоже, будто большой паук бежит на месте.

– Будьте спокойны, она обращалась в эти инстанции, но там ее не стали слушать, к вашему, между прочим, счастью. – Павлова прищурилась: – Поэтому пришлось идти ко мне, ибо я тут специально поставлена блюсти интересы простого рабочего человека.

Элеонора промолчала. Несколько тягостных мгновений парторг глядела на нее, потом вдруг снова поднялась, заходила по кабинету.

– Мне нелегко здесь, – заговорила она просто, как с подругой, – много старорежимного, чуждого элемента, от помощи которого пока невозможно отказаться. Как его укоротить, обуздать, чтобы знал, что он тут больше не хозяин? Как отучить от барских замашек?

– Не так уж много старой гвардии и дожило до сегодняшнего дня, – сказала Элеонора, – а кто остался, те с молодых ногтей знали, что кафедра и клиника – не их вотчина. Я начинала работать еще до революции, и никогда никто из докторов не относился ко мне как к прислуге, как бы высоко он надо мною ни стоял.

– Раз вы так ставите вопрос, товарищ Воинова, то скажите, много ли вы видели до революции врачей из рабочих и крестьян?

– Для начала моего собственного мужа.

Парторг засмеялась, сразу став похожа на лошадь, впрочем, довольно изящную:

– Позвольте вам напомнить, дорогая Элеонора Сергеевна, что ваш супруг стал врачом только и исключительно благодаря покровительству профессора Архангельского. В его случае мы имеем дело с редчайшим исключением, доказывающим не то, что при царе мальчик из сиротского приюта мог стать кем угодно, а то, что, если бы не помощь богатого человека, Константин Георгиевич до революции не исцелял бы людей, а в лучшем случае грузил мешки в порту. Вашему мужу повезло, а подумайте, сколько таких молодых людей ничем не хуже его пропали зря, потому что не нашли богатого покровителя!

Чтобы вынырнуть из этого потока идеологической штамповки, в котором ее уже начало укачивать, Элеонора поскорее поддакнула:

– Тут с вами нельзя спорить.

– И не нужно! Только старые профессора не хотят понять, что теперь все равны, и, как в прежние времена, убеждены, что сын рабочего или крестьянина должен знать свое место и не лезть, так сказать, со свиным рылом в калашный ряд! Этот образ мыслей я буду беспощадно искоренять, будьте уверены! Каждый трудящийся человек имеет право на уважение!

«Радетельница ты наша, – вертелось на языке у Элеоноры, – страдаешь, что профессора-недобитки слишком вольно себя ведут? Ишь какие, вырывают людей из лап смерти и хотят, чтобы их за это уважали! Вот уж наглость так наглость! Конечно, партийная организация должна крепко дать им по носу, чтобы не смели слишком много о себе понимать! Пусть работают на износ, но знают, что ничем не лучше дяди Васи-электрика, который вообще, кажется, не просыхает, из-за чего у нас в операционной только за последний месяц трижды пропадал свет. А уж товарищу Сталину они даже пятки лизать недостойны».

– Я стараюсь быть вежливой и внимательной к своим сотрудникам, – произнесла она вслух.

– Вы, допустим, да! – Товарищ Павлова остановилась возле зашторенного окна, перевела дух, а Элеонора привычно удивилась, насколько бесполый вид у этой еще, в сущности, молодой женщины. Серый костюм мужского покроя скрадывал тоненькую фигурку, прелесть стройных лодыжек убивалась нитяными чулками и грубыми туфлями, богатые рыжеватые волосы были небрежно пострижены и по-старушечьи убраны с помощью обруча-гребенки. Лицо определенно красивое, но строгое выражение делало его каким-то неживым, плакатным. Лишь улыбка заставляла вспомнить, что перед тобой живая женщина, но улыбалась парторг довольно редко.

– Но если мои сотрудники допускают ошибки и оплошности, я должна им на это указать. Это входит в мои служебные обязанности.

– Указать, а не ткнуть носом. А то взяли моду… Расслабились, знаете ли, распустили перья! Если врач из крестьян, Гомера не знает, так он уж второй сорт. Будто без Гомера ни роды принять, ни аппендицит вырезать! Гнушаются, а того не понимают, что он не сам по себе такой дурак стоеросовый, а потому что ваши предки веками угнетали его предков. Если бы у нас хотя бы лет сто всеобщее образование было поставлено, как сейчас, так еще надо посмотреть, кто бы лекции читал, а кто улицы подметал.