Новая сестра - Воронова Мария - Страница 15

В первых числах октября Владик пригласил ее поехать в Петергоф. Катя прибыла на вокзал в полной уверенности, что идет на культмассовое мероприятие, но Владик был один.

Они сели в вагон, оба смущаясь, отводя взгляд, неуклюже заводя разговор о всякой ерунде и тут же его бросая. Владик смотрел в окно, хмурился, а когда в Сосновой поляне вошла девочка с корзинкой, сразу вскочил, уступил ей место. В корзинке сидел кот. Видимо, он не хотел никуда ехать, мяукал сурово и негодующе. Девочка приоткрыла крышку, кот высунул толстую полосатую морду, воинственно сверкнул янтарными глазами, подобрался, приготовился к атаке, но тут девочка стала чесать его за ушком, кот прищурился, расслабился и через секунду уже оглушительно урчал, перекрывая стук колес. Катя с Владиком переглянулись, засмеялись, и неловкость между ними исчезла, как туго накрахмаленный халат после стирки превращается в обычную мягкую тряпочку.

По каменистому берегу залива они отошли подальше от фонтанов, от суеты. Надвигалась непогода, очертания ленинградского берега и Кронштадта скрывались в тяжелых тучах, только купол Исаакия иногда проблескивал золотой искоркой. Ветер шел на них, серая вода залива волновалась, вскипала пеной, но здесь, на берегу, еще светило солнце.

Порыв ветра что-то швырнул Кате в лицо, то ли морские брызги, то ли будущий дождь, и она сказала, что пора возвращаться. Владик поднял воротник куртки, кивнул, мол, да, пора, привлек к себе и осторожно поцеловал в губы. От неожиданности Катя растерялась, ведь и самой надо было что-то делать, как-то отвечать, а она не знала как. В общем, первый поцелуй в жизни она не прочувствовала и не поняла.

Владик отстранился, взглянул на нее как-то странно. Катя смогла только улыбнуться, мол, все нормально, и он снова потянулся к ее губам, но тут ветер едва не сбил их с ног, а волна подкатила так близко, что попала в Катины ботиночки.

Деревья пригнулись, и Катя с Владиком побежали на вокзал. Осенний дождь, холодный и безжалостный, все-таки настиг их. Поезд подошел сразу, и в вагоне оказалось на удивление мало народу, видно, из-за непогоды люди уехали раньше. Катя с Владиком сели в уголке, сняли промокшие куртки и набросили их сверху на манер одеял, а сами крепко прижались друг к другу, дрожа и стуча зубами. Немножко сильнее дрожа и стуча, чем того требовали их молодые организмы. Просто, наверное, было страшновато признаться, что им нравится чувствовать друг друга так близко и что редкие пассажиры, глядя на них, думают, что они муж и жена.

Странно, что проницательная Таточка, обычно улавливающая малейшие настроения внучки, не заметила, что та влюблена и счастлива.

Наверное, потому, что Катя старалась держать себя в ежовых рукавицах здравого смысла, ибо всем известно, как ненадежны молодые люди, особенно такие красивые. Она запрещала себе мечтать, но Владик сам заводил разговоры о будущем, как они поженятся, кончат институт и уедут осваивать новые земли, ибо врачи везде нужны. Но хоть Владик и говорил о свадьбе как о деле решенном, само собой разумеющемся, он берег Катю. Они гуляли по городу, находили укромные уголки, где можно было целоваться непослушными от холода губами, грели руки друг у друга под одеждой, ноги подгибались, а глаза искрили в темноте, но настоящего грехопадения не случилось. И не только потому, что было негде.

Если бы дело было только в страсти, только в физическом влечении двух молодых животных, то все давно бы совершилось. Но нет, оба чувствовали, что между ними происходит что-то еще, может быть, не такое яркое и волшебное, как счастливая влюбленность, но тоже очень важное.

Они начинали доверять друг другу, потихоньку открывать свои настоящие лица…

Однажды Владик признался, что не понимает многих происходящих вокруг вещей. Они тогда забрели в самый глухой угол Ботанического сада, стоял пасмурный вечер, вокруг не было ни души, и можно было позволить себе говорить откровенно.

– Мне иногда кажется, что или я сошел с ума, или вокруг люди строят жизнь, не учитывая простых и естественных вещей, как если бы архитекторы делали расчеты, пренебрегая аксиомой, что через две различные точки проходит единственная прямая, – сказал он задумчиво, – как-то я всегда считал, что человека нельзя преследовать за убеждения, а теперь это стало в порядке вещей.

– А при царе? – зачем-то спросила Катя.

– Так мы вроде и делали революцию, чтобы не было как при царе. Потом, при царе высылали за борьбу с режимом, а не за особое мнение.

– Ну да, – сказала Катя, – у человека должно быть право на ошибку.

– Тем более сейчас, когда мы строим совершенно новое общество, просто нет опыта, чтобы сказать сразу, кто прав. В медицине вон сколько спорят, сколько проверяют любую новую таблетку, а здесь для целой страны сразу гениальная панацея, а кто сомневается, тот враг.

– Надо сплотиться, – вздохнула Катя.

– Вот именно, – мрачно поддакнул Владик, – и получается горький выбор: или я должен предать Родину, или самого себя. Одно из двух.

– А я просто учусь по специальности, – Катя сжала его руку, – спасаясь тем, что врач может не иметь политических убеждений, ведь кишки у всех одинаковые, и у троцкистов, и у сталинистов, и даже у монархистов. То есть абсолютно никакой разницы, а значит, будущему доктору нечего об этом думать.

Владик засмеялся и притянул ее к себе.

– Видно, время такое настало, – пробормотала Катя, уткнувшись носом в теплый уголок между шеей и ключицей, где пахло юностью и кипяченым молоком, – неевклидовой геометрии, когда и прямая не прямая, и точка не точка.

Тут они стали целоваться и забыли обо всем, но этот короткий разговор показался Кате очень важным, и она думала о нем, наверное, больше, чем о предстоящей брачной ночи.

О таких вещах можно говорить только с самыми близкими людьми, с теми, кому безусловно доверяешь. Владик не просто открыл ей душу, он предстал перед нею уязвимым и полностью безоружным. Значит, ближе и дороже ее у Владика никого нет…

Следующую неделю Катя набиралась храбрости, чтобы признаться Таточке, что у нее есть жених. Пока неофициальный, но в таком статусе, что его можно пригласить в дом, показать семейные фотографии и признаться, что ее отец – белый офицер.

Пока Катя планировала, как все это лучше сделать, чтобы и Таточку не взволновать, и Владика не обескуражить, он пришел к ней в дом сам, без приглашения, и такой хмурый, что трудно было его узнать.

Войдя в комнату, он остался стоять, и, пряча глаза, сухо сообщил, что завтра состоится общее собрание, на котором будут разбирать Катю и Тамару Петровну. Кончится как минимум исключением и увольнением, но может быть и хуже, поэтому следует подготовиться к обыску, а на собрании вести себя тихо, потому что решение уже принято, и от любых слов, которые они скажут, будет только вред.

Катя слушала его как пьяная, будто и вправду перенеслась в какую-то другую реальность, потому что в мире, где она жила до сих пор, такого просто не могло произойти. Не мог в ее мире любимый, почти родной человек спокойно сообщить, что завтра он ее казнит, и запретить сопротивляться. Катя потянулась к нему, вдруг наваждение исчезнет, но Владик отшатнулся, холодно отчеканил: «Простите, больше я ничего не могу для вас сделать», и ушел. Не задержался в дверях, быстро сбежал по лестнице, даже не обернувшись. Гулко хлопнула дверь парадной, а Катя все не просыпалась…

Вернувшись в комнату, Катя села на стул, уставилась в стену и смотрела, как исчезает будущее. На линялых обоях в полосочку проносились кадры того, что никогда не случится. Катя в докторском халате и шапочке делает обход, а вот Катя на пороге роддома с драгоценным свертком, и счастливый Владик протягивает к ней руки… Вот она в тулупе и валенках где-то среди снегов бредет на вызов… Вот они с Владиком склонились над колыбелькой, а за окном их избушки завывает вьюга, но горит, потрескивает огонь в печке, и им не страшно. Такое будущее они представляли себе с Владиком, и оно казалось Кате почти осуществившимся, почти реальным, а теперь сгорало без следа, как газета для растопки.