Царская дыба (Государева дыба) - Прозоров Александр Дмитриевич - Страница 72

Боярский сын доел лапу, поцыкал зубом, вычищая навязшее мясо, ухватился сальной рукой за кубок и выжидающе вытянул шею, вглядываясь в сторону трона.

— Слава, слава! — неожиданно возникла там новая волна голосов и покатилась по залу.

— Слава государю Ивану Васильевичу! — громогласно заорал Толбузин, поднимая кубок, и клич его мгновенно подхватили сидящие вокруг стола бояре и татары.

Они торопливо осушили свои емкости и снова взялись за еду. Андрей Толбузин, отпихнув гуся, принялся раздирать вытянувшегося с выпученными глазами осетра. Нислав, опять разлив вино по кубкам соседей, покосился вдоль стола: ножами никто не пользовался — как, разумеется, и вилками, и ложками. Сверкать лезвием в одиночку милиционер не рискнул, а потому, махнув на приличия рукой, тоже потянулся за белорыбицей.

— Слава, слава, слава! — покатился новый клич.

Костя, с обвисшими руками, участия в трапезе не принимал, от скуки оглядывая зал. Царь Иван сидел на троне с блюдом на коленях, что-то говорил, о чем-то шутил, смеялся — отсюда не слышно. Иногда делал глотки из украшенного крупными каменьями кубка. У его ног крутились два иностранца — бритые, в тощих кафтанах. Наверняка что-то выпрашивали.

На старания иноземцев прочие гости внимания не обращали — под сводами палаты раздавалось непрерывное громкое чавканье. Росин смотрел на все это, и никак не мог поверить, что перед ним те самые люди, потом и кровью которых, государственной мудростью и беспримерной отвагой была из ничего создана та самая Россия, карту которой они видели в школе на стенах различных кабинетов. Что, приняв из рук предков княжество, немногим превышавшее размеры Московской области, именно они оставили потомкам державу, раскинувшуюся от Балтийского и Северного до Черного и Каспийского морей, от Днепра до Амура, сделав Русь сильнейшей и богатейшей державой мира. Он смотрел на молодых ребят, только-только отпустивших бороды, жрущих рыбу и мясо сальными пальцами, упивающихся вином, громко переговаривающихся и откровенно, от души ухохатывающихся над плоскими шутками соседей. Смотрел — и не верил, одновременно понимая, что других витязей, бояр, служилых людей и воевод у страны нет. И царя другого — тоже. Получается — и вправду они?

— Слава, слава, слава! — опять поднялись над столами кубки. Гости выпили, и Толбузин успокаивающе замахал над столом руками: — Тихо! Тихо! Царь говорить станет.

— Так не слышно же ничего, — хмыкнул Росин.

— Не боись, боярин, услышишь…

— Милостью своей, и по нижайшей просьбе дьяка Данилы Адашева, прощаю я князя Симеона Ростовского, подметные письма Сигизмунда польского читавшего, и многим боярам про них сказывавшего… — говорил царь и вправду негромко, но слова его тут же подхватывал стоящий рядом глашатай, донося до самого дальнего конца зала. — …коли князь Симеон на Библии поклянется супротив моей особы крамолы более не умышлять!

— Милостив государь наш, — высказался невысокий усатый татарин в синем атласном халате. — Слава Ивану Васильевичу!

— Милостью своей, и по нижайшей просьбе князя Василия Серебряного, прощаю я Петра Шуйского, подметные письма короля польского Сигизмунда читавшего…

Похоже, начиналась официальная часть торжественного обеда, когда царь во всеуслышанье казнит или милует, утверждая свою высшую волю. Гости перестали есть, ограничиваясь время от времени глотками вина и, не в пример собраниям времен росинской комсомольской юности, слушали внимательно.

— Милостью своей дарую князю Дмитрию Вишневецкому и потомкам его в поместье город Белев, за честную службу.

— Вишневецкий? Литовский князь? — непонимающе закрутил головой усатый татарин.

— Он самый, Владимира Святого праправнук, — не без гордости подтвердил Толбузин, — Под московскую руку перешел, земле русской честно служить желает.

— Милостью своей дарую воеводе Юрию Пронскому-Шемякину земли сурские в поместье и повелеваю ноне же, войско московское взяв, идти на хана Ямгурчерея, клятвы свои преступившего и посла нашего в поруб посадившего.

Из-за одного из средних столов поднялся довольно молодой боярин, низко поклонился на все четыре стороны и начал пробираться к выходу.

— Милостью своей дарую боярину Варламу Батову, земли корочаевские по правому берегу Донеца в поместье, боярину Григорию Батову земли корочаевские по левому берегу Оскола в поместье, боярину…

— Да это же… — дернулся Зализа. — Да это же Батовы! Братья Батовы, с Оредежа!

— Они самые, — кивнул Андрей Толбузин, поднимая кубок. — Ты же сам царю ябедничал, что повзрослели они, что у отца засиделись и руки к делу ратному чешутся. Вот и поместья и получили. Богатые, да только на самом Изюмовском шляхе. Там сабля в ножнах долго не залежится. Давай Семен, за милость и мудрость государя нашего выпьем.

— Милостью своей приказываю с сего дня всех иноземцев, с западных земель прибывающих, в порубежных ямах удерживать месяц, и далее пропускать, поежели за месяц этот болезней никаких у оных иноземцев не окажется…

— Есть! — кивнул Зализа. — Ну, Константин Андреевич, услышал тебя государь, и крамоле, тобой замеченной, на земли святые дороги более нет.

— А так же повелеваю, с сего дня меха любые за рубежи земли нашей более не продавать! — здесь царь, а следом за ним и глашатай, ненадолго смокли. — Купцам русским повелеваю меха, на рубежи привезенные, торговать в казну, а купцам иноземным, купить оные желающим, в казне меха любые по выбору покупать. А буде нарушит кто запрет этот — торговать в землях русских и вблизи рубежей наших, запретить накрепко, а товары в казну изъять.

— Милостив к тебе государь, Константин Андреевич, — кивнул Толбузин. — Поежели еще и рать на земли лифлянские пошлет…

— А также дошло до меня, — продолжил Иван Васильевич, на почтительном расстоянии, в шубе и на троне выглядевший достаточно солидно, — что немцы, Лифляндскую волость мою заселяющие, тягла исправно не платят, за пятьдесят лет недоимки накопили и погашать не желают. А посему повелеваю хану черемисскому Шах-Али немедля выступить в оные земли и подданных моих непонятливых вразумить!