Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович - Страница 3

Через всю мою грешную жизнь я пронесу любимый анекдот, услышанный в студенческие годы: еврей сдает экзамен в аспирантуру.

Экзаменатор: — Ну и последний вопрос, на сообразительность, для вас решающий. С какого возраста вы себя помните?

Еврей: С восьмого дня жизни. Помню, как будто это было вчера. Маленькая комната набита бородатыми людьми. Меня вынимают из люльки. Затем ко мне подошел какой-то старик, тоже бородатый. Наклонился, что-то пробормотал и отрезал мне все пути в аспирантуру.

Перефразируя Высоцкого, признаюсь, что час обрезанья я помню неточно. Но это вовсе не значит, что «память моя однобока». Это значит, что его (по явным и косвенным признакам) попросту не было. Мой отец, Семен Аркадьевич, еще за два года до моего рождения, будучи на фронте, заключил союз с дьяволом — вступил в партию и теперь исполнял заветы не Бога, а Ильича («жил в лесу, молился пням»). Здравомыслие родителей, оградивших меня от этого красочного обряда, навсегда освободило от религиозных предрассудков, но из перестраховки я впоследствии поклялся Невидимому исполнить Его предписание: без принуждения обре́заться, но только, по примеру праотца Авраама, по достижении 99 лет. Но если бы все же случилась нелепая ошибка, и вместо homo sapiens из меня вышел бы homo religiosus, я ограничил бы свои ритуальные бдения только лишь утренними благословениями («биркот а-шахар»), да и то — из 18 оставил бы только две: за то что Он повелел нам омывать руки (личная гигиена настолько важна, что этим заветом не пренебрегал даже Понтий Пилат) и за то, что Он не создал меня женщиной (в противном случае меня наверняка втянули бы в какой-нибудь радикально-феминистский шабаш). Да и тут могли возникнуть проблемы — эти благословения следует возносить перед рассветом, что само по себе стало бы дополнительным наказанием.

Я, вернее, то, что было мной, хоть и родился в рубашке, но представлял жалкое зрелище. Второй шанс исправить ошибку природы не заставил себя долго ждать. Букет диагнозов, которые я притащил с собой из материнской утробы, вызывал скепсис у светил педиатрии. Мама много бессонных ночей провела со мной в больнице, в палате смертников, оберегая от простуды и пролежней. Врачи дружно готовили ее к худшему.

— Не убивайтесь, мамаша, — говорили они, — вы молодая, нарожаете еще детей.

Врачи стали опасаться за психическое здоровье 25-летней пациентки и даже научили ее курить, чтобы гасить нервный стресс. Она же молила их спасти сына, которого уже любила больше жизни, и твердила, что не хочет другого. Спасение пришло в последнюю минуту, откуда его не ожидали. После рождения брата в 44 году минобороны выделил отцу двухкомнатный сруб в подмосковном Болшево, где разместилась семья (мама, сестра, брат, бабушка и оставшаяся без родителей мамина 17-летняя кузина Майя — дочь коммуниста-еврея и коллаборантки-убийцы). В 1945 году в Болшево был создан лагерь для немецких военнопленных специалистов. Здесь детально выясняли их квалификацию и пригодность для работы на объектах спецотдела МВД, то есть в шарашках. Когда их водили мимо дома, мама и бабушка выносили им хлеб, подкармливали.

За месяц до моего рождения в квартиру вошла незнакомая женщина. Она объяснила визит просьбой ее 19-летнего сына-фронтовика. Володя Цукерман — так звали юношу — просил разыскать семью майора Семена Аркадьевича Махлиса, спасшего ему жизнь, и, если надо, всячески помочь. Мать благодарного фронтовика опытным глазом оценила всю серьезность положения мамы и, не раздумывая долго, увезла ее к себе на Шаболовку, ухаживала, как за собственной дочерью.

Из материнской утробы меня вынесли ногами вперед, зато в рубашке. Еле живым был доставлен из «элитного» роддома Грауэрмана на Арбате назад на Шаболовку в заботливые руки беспокойной Евгении Владимировны, которая подняла на ноги всю московскую профессуру. В доме Евгении Владимировны и прозвучало впервые непонятное слово «пенициллин». Так назывался чудодейственный препарат, который уже был изобретен, но еще не достиг массового потребителя, и с которым врачи связывали большие надежды. За ампулу просили 6000 рублей. Такие деньги у нас дома не водились ни до, ни после. И снова выручила Евгения Владимировна, которую мама всю свою жизнь будет почитать как моего ангела-хранителя. Евгения Владимировна привезла к маме самого профессора Сперанского, вручила ему деньги (только Бог знает, где она их добыла) и сказала:

— Я хочу, чтобы этот ребенок жил.

Затем свершилось то самое чудо — из двадцати шести умирающих в моей палате младенцев только одному была дарована нелегкая, но вполне достойная жизнь. Остальные кроватки быстро пустели.

Впоследствии смерть продолжала играть со мной в кошки-мышки, высовываясь из самых неожиданных углов. В Москве при самых нелепых обстоятельствах я едва не сгорел в огне и не подпалил собой дом. На Колыме провалился под трехметровый лед, едва не угодил в лапы медведя-подранка, и трижды «увернулся» от пули. В Лос-Анджелесе был разбужен 7-балльным землетрясением, эпицентр которого, находился всего в 17 милях от моей раскладушки. Только счастливое стечение обстоятельств уберегло от гибели в боевых действиях на Голанских высотах в войну Судного дня, где полег весь взвод, к которому я был приписан. Вишенкой на торте станет чемоданчик с 20 кг взрывчатки, который установит и приведет в действие в аккурат под окнами моего офиса в Мюнхене знаменитый Шакал — звезда международного терроризма Карлос. После всех этих «едва», «почти», «увернулся», «уберегло» самое время затрепетать перед Богом, задуматься о Высшем промысле. Но этого не случится. Для кого — промысел Божий, а для кого — прихоть фортуны.

Вскоре меня вернули на Арбат — отец, демобилизовавшись, получил ответственную работу и скромную квартиру в коммуналке на Арбате, 17. Я развивался медленно, и родители не расставались с чувством страха перед новыми опасностями. Особенно тяжелое бремя лежало на маме. Семен, демобилизовавшись, вплотную переключился на гражданскую карьеру. Он не был чужд гусарских слабостей и потому дома появлялся все реже и реже. Спасаясь от детского плача и развешенных по квартире пеленок, он искал утешения в кабацком чаду и в объятиях не обремененных пеленками гетер. Случалось, что он исчезал на несколько дней, возвращался навеселе. Семейные скандалы влекли новые исчезновения. Мама взывала к его отеческим чувствам, показывая на копошащихся больных младенцев. Тогда он задерживал помутневший взгляд на мне и объявлял:

— А это не мой ребенок.

В один прекрасный день сомнения отца были развеяны. И позаботился об этом я сам. Во время очередного спора между родителями именно после этой роковой фразы я отчетливо произнес: «ЧЕЙ Я?». Это были мои первые осмысленные слова.

Поставить такой вопрос в полтора года — гениальней, чем ответить на него в тридцать. Но кто сказал А, должен и Б сказать. Когда-нибудь я для себя разберусь и с этим вопросом. И ждать-то осталось не так долго — каких-нибудь тридцать лет, пока родится величайший в истории философ и мой потенциальный единомышленник Кот Матроскин:

«Я ничей, я никому не принадлежу… я сам по себе, я свой собственный.»

Потенциальным я назвал его лишь потому, что к моменту его рождения я уже разберусь с притяжательными местоимениями и, не дожидаясь милости от природы, вслед за Мандельштамом, окончательно пойму, что

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучил себя по чужому подобью.

Философский вопрос даже решил на какое-то время исход спора между родителями. Но мне еще только предстояло с этим вопросом помучиться. Ведь сколько раз твердили: жить надо проще. Взять хотя бы одного из столпов мемуарного жанра Бронислава Нушича, который признавался, что первое осмысленно произнесенное им слово было — «дай». Слава Богу, со временем почти фотографическое сходство с оригиналом, не оставлявшее сомнений в происхождении моих генов, окончательно выбило почву у отца из-под ног, и этот аргумент в семейных разборках отпал. Тем не менее, в дальнейшем я старался не задавать старшим вопросы, которые могут поставить их в затруднительное положение. Мне было их жалко. Хотелось самому «дойти до самой сути».