Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович - Страница 11

«ЗАГРЫЗАНИЕ НЕРЕАЛЬНОГО ТИПА»

Читать благодаря тете Мане я начал рано, года в три. Не стану утверждать, что я, в отличие от брата, был отягощен еще какими-нибудь исключительными способностями. Впрочем, чтобы окончательно покончить с ложной скромностью, скажу, что в этом нежном возрасте во мне уже проснулся профессиональный лингвист. В четыре года я подписывал друзьям и родственникам свои фотографии. Одна из них сохранилась. Натыкаясь на нее, я всякий раз откладывал ее в сторону с ощущением, что между мной и тем чересчур серьезным ребенком, глядящим исподлобья, существует не просто тождество, а неуместное чувство коллегиального уважения. И только через десятилетия я сообразил, в чем дело. На ней начертано печатными буквами (по другому я еще не умел): ЛЁНЬА МХЛС. Похоже, что я вправе гордиться этой ошибкой, ибо она выдавала мои тогдашние аналитические способности, которые, увы, некому было оценить по достоинству. Забыв последнюю букву алфавита, я вышел из положения наилучшим образом — с помощью безукоризненного фонетического транскрибирования. А написание фамилии, напротив, выдает рудимент генетической памяти в виде склонности к семитскому консонантному письму. Самая большая привилегия — родиться великим и умереть анонимно.

Первый автограф. 1949 г.

Я зачитывал до дыр русские сказки и былины, Андерсена и Конан-Дойля, Дюма и снова сказки. Некоторые, правда, вызывали отвращение. К ним я больше не возвращался. Помню, что перед глазами долго извивалась Баба-Яга, катавшаяся по земле, после того, как обожралась Аленкиным мясом. Схожие чувства посетят меня через 20 лет во время защиты диплома моей сокурсницы Наташи Юдиной, специализировавшейся на русских сказках. К защите Наташа подготовилась тщательно. Смешливая и задорная, она очень старалась выглядеть по-научному серьезной. Но все старания пошли прахом, когда дипломант развесила на стене два ватмана с таблицами. На первом значилось «Загрызание нереального типа», на втором — «Зарезание нереального типа».

— Зря смеетесь, — утирая слезы, попыталась Наташа успокоить аудиторию. — Все это очень серьезно и весьма печально.

Но по ходу защиты, она сама то и дело похохатывала.

В прозе, как и в жизни, не получалось у меня романа с природой. Я пролистывал затянутые описания («редкая сволочь долетит до середины Днепра»), чтобы не затупился сюжет. Пришвин признавался, что в книжках с той же целью пролистывал диалоги. Стихи же я принимал безоговорочно. Без них останавливалось дыхание. Они вливались в тело и память напористо, по-цветаевски («Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики») и провоцировали на собственное рифмоплетство.

* * *

Евреи как-то никогда не выпячивали проблему всеобщего обязательного образования. Вероятно, оттого, что образование — не право, а уникальный шанс, ради которого, еврей полезет в любую, самую рисковую авантюру. Вспомните балагулу Брегмана из повести Паустовского «Далекие годы»! Автор повествования торопится попасть на остров в усадьбу умирающего отца, надеясь застать его живым. Чтобы добраться до острова, необходимо преодолеть неожиданное препятствие — ледоход на бурной реке Рось под Белой Церковью. Полая вода идет валом, и о переправе мечтать не приходится. Старинный приятель отца начальник почтовой конторы Феоктистов, желая посодействовать, посылает за Брегманом, самым «отпетым» извозчиком в Белой Церкви, которому «сам черт не брат», и излагает ему просьбу.

— Ой, несчастье! — сказал он, наконец, фальцетом. — Ой, беда, пане Феоктистов! У меня файтон легкий, а кони слабые. Цыганские кони! Они не перетянут нас через греблю. Утопятся и кони, и файтон, и молодой человек, и старый балагула. И никто даже не напечатает про эту смерть в «Киевской мысли». Вот что мне невыносимо, пане Феоктистов. А поехать, конечно, можно. Отчего не поехать? Вы же сами знаете, что жизнь балагулы стоит всего три карбованца, — я не побожусь, что пять или, положим, десять.

— Спасибо, Брегман, — сказал Феоктистов. — Я знал, что вы согласитесь. Вы же самый храбрый человек в Белой Церкви. За это я вам выпишу «Ниву» до конца года.

— Ну, уж если я такой храбрый, — пропищал, усмехаясь, Брегман, — так вы мне лучше выпишите «Русский инвалид». Там я по крайности почитаю про кантонистов и георгиевских кавалеров. Через час кони будут у крыльца, пане.

С библейских времен невежество отождествлялось с неправедностью и даже с греховностью. Рабби Гиллель (не без академического высокомерия) ставил образованных мамзерим[1] выше невежественных первосвященников, ибо «невежда не боится греха» (трактат Авот, II, 4).

Эта гипотеза, однако, не распространяется на культ музыки, вернее, культ «подрастающих гениев» и неистребимую веру, что каждый родившийся ребенок — если не Мессия, то Яша Хейфец. Родители высматривали в журналах фотографии евреев-вундеркиндов, глотали слюну и давали подзатыльник юнцу, отвлекшемуся было от пианино или скрипки. Иногда подзатылочное усердие родителей приносило плоды. Я однажды присутствовал при экзекуции 14-летнего мальчика. Он на несколько минут прервал занятия, чтобы выяснить, кто только что звонил в дверь. Мальчика звали Шломо Минц. Родители верили, что лучше музыкантов никто не зарабатывает. Но мои воспитатели знали, что это не так. К тому же в моем воспитании деньги вообще не участвовали. Как, впрочем, и музыка. Никому даже не приходило в голову проверить мой слух, который, думаю, не очень-то и заслуживал повышенного внимания знатоков. Тетя Маня мечтательно предсказывала мне будущее врача, которому она сможет, наконец, доверять. Музыка — баловство. Спустя годы, одно обстоятельство подвело меня к мысли, что в поведении моих воспитателей прослеживается не столько предательское (по отношению к еврейским традициям) пренебрежение, сколько настороженность и подозрительность по поводу вредоносности музыкальных занятий для организма. Читая Набокова, я набрел на редкое откровение — писатель жаловался, что музыка с младенчества (за редкими исключениями «цыгановатой скрипки») вызывала у него оголение всех нервов и даже… понос. А Анатолий Мариенгоф уверял, что нелюбовь к музыке сделала его революционером. Он не распознал звуки «Боже царя храни» и не поднялся во время исполнения гимна, за что был наказан карцером. «Мотивы и китайцы были для меня на одно лицо», — писал он.

Не думаю, что тетушка попала под тлетворное влияние запрещенного писателя, но ее поступки были мотивированными, и если бы все же еврейская традиция взяла верх, посоветовавшись с невропатологом и с гастроэнтерологом, меня определили бы в скрипачи. Разумеется, если бы до тетушки не донесли последние «открытия» медиков о вредном воздействии скрипки на шейные позвонки. В результате, я мог легко принять саксофон за ингаляционный аппарат. На концерты меня не водили, если не считать оперетты Кальмана и Дунаевского. О существовании других музыкальных жанров я узнавал из случайных источников. Важнейшим из них была одна из первых моделей радиолы «Мир», в эксплуатации которой я преуспел. Это было подлинное окно в огромный мир. Зеленый глаз индикатора и светящаяся шкала так гипнотизировали, что вертеть ручку настройки я мог часами, вместе с пылью перегретых ламп вдыхая джазовые ритмы и «вражеские» голоса. Это был мир, ни на что не похожий. Он ломал границы воображения и государственные границы. Он был абсолютно реальным и понятным, потому что воздействовал на невербальном уровне. Если кто-то упоминал в моем присутствии Америку, в ушах начинал клокотать голос Армстронга… Насаждаемую ненависть к американской музыкальной культуре я впоследствии объяснял завистью — этой музыке нельзя выучиться ни в одной консерватории.

А как я любил смотреть на военные оркестры! Именно смотреть — играли все одно и то же. Где-то рядом — военно-музыкальное училище. За пару недель до государственного праздника курсантов в полном обмундировании с начищенными литаврами и валторнами гоняли по улицам под бравурные марши в собственном исполнении. А приближение похоронных процессий сводило с ума всю улицу. Помню, как хоронили двух милиционеров, подстреленных бандеровцами. Я протиснулся поближе к катафалку и во все глаза разглядывал покойников в поисках огнестрельных ран.