Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна - Страница 7

И сидел он среди всего этого и писал свои причудливые книги.

А вот с рассказов своей жены он написал прелестную трилогию: сначала, как водится, беспечальное детство, потом околореволюционная юность, потом революция и все остальное. Одна из книг называлась весьма пространно: «На блакитном поле – лев с огненной пастью». Это герб, блакитный – синий, а Серафима была родом откуда-то с Украины, по фамилии, кажется, Довгелло.

И вот в этих книгах было подробнейшее описание тогдашнего быта. И уже тогда весь тот быт ушел, совсем, навсегда…

У Гончаровой была прямая связь между видеть (краски) и передать, никакого анализа в промежутке, прямо – как ток. Поэтому она ничего не умела объяснить.

К восемнадцатой годовщине советской власти Алеша Эйснер сочинил водевиль, который мы в театральной студии Союза возвращения и представляли. Я изображала в нем юную Эмиграцию, которой тоже стукнуло восемнадцать.

Там были такие куплеты:

Милюков и Гукасов были главными редакторами двух антагонистических эмигрантских газет – «Последних новостей» и «Возрождения».

А потом припев звучал так:

На маминых литературных вечерах я обычно сидела у кассы, продавала входные билеты.

Однажды на такой вечер пришел Бунин с женой. Он присел рядом со мной, разговорился, жена его прошла в зал, вечер уже начался, а он все время так и просидел со мной у входа. Мама потом очень обиделась. А он… просто выбрал жизнь, а не литературу. Понимаешь, я была молода, жизнерадостна, оживленна, то есть с легкостью болтала на любые темы. А он очень любил женскую молодость. И это не было старческим сладострастием, да и стариком его нельзя было назвать, такой он был стройный, сухопарый, острый, с резкими жестами. Нет, это ему было необходимо как художнику. И Галина Кузнецова – это в большой мере та же история.

А когда я собралась уезжать в Советский Союз, он мне говорил: «Дура! Что ты делаешь?! Тебя там сразу посадят, ушлют на лесоповал».

И жалко ему было не меня как меня, а вот эту цветущую молодость, которая погибнет зря.

А я, конечно, тогда не могла этого понять.

Господин Уодингтон

Когда я училась в художественной школе при Лувре, графику нам преподавала изящная пожилая дама, носившая имя Де Костер. Она была родственницей, кажется, внучатой племянницей автора «Тиля Уленшпигеля» Шарля Де Костера.

Едва она на первом занятии нам представилась, я сказала:

– Ой, а не родственница ли вы, мадам?..

И она просто просияла:

– Как? Вы читали?!

Потому что французы вообще мало читают, и это был едва ли не первый случай в ее жизни, когда кто-то вспомнил ее знаменитого предка. И, конечно, после этого она прониклась ко мне самой сердечной симпатией. Вообще, удивительную роль порой играют в нашей жизни книги. «Уленшпигель» был любимейшей книгой моего отрочества. А не попадись он мне, не знай я его, не было бы и всей дальнейшей истории, удивительно, право!

А в школу эту ходила я нерегулярно, когда была свободна от няньчанья брата, и только на те предметы, которые мне нравились, а обожала я только графику, поэтому так никогда не научилась как следует рисовать, ибо это невозможно без знания анатомии, геометрии и прочих вещей.

И вот однажды после занятий подошла ко мне мадам Де Костер и попросила задержаться для разговора.

– Мадемуазель, – сказала она, – у нашего училища есть меценат, он англичанин, его имя господин Уодингтон. Я его никогда не видела, знакомы мы только по переписке. Его покойная жена много лет тому назад, это было еще до меня, училась здесь. И в память о ней господин Уодингтон оплачивает курс обучения какой-нибудь способной нашей ученице, которая стеснена в средствах. В этом году как раз окончила курс очередная его стипендиатка. Недавно я получила от него письмо с просьбой рекомендовать ему способную ученицу, и я выбрала вас, мадемуазель. Я написала ему о вас, о вашем происхождении, о ваших способностях, о вашем слабом здоровье. И вот сегодня я получила его ответ. Он сейчас на юге Франции, там у него дом, где он обычно проводит лето. Вот это письмо. Прочтите его, мадемуазель.

Я беру и читаю, как господин Уодингтон благодарит мадам Де Костер за рекомендацию la belle Ariane и просит передать ей, то есть мне, его приглашение отдохнуть месяц или сколько она сможет в его доме в Гиере[3], недалеко от Марселя, укрепить свое слабое здоровье свежим воздухом и морскими купаньями. Море хотя и далеко от дома господина Уодингтона, но к ее услугам будет автомобиль с шофером…

– О, конечно, я еду!

Я расцеловала хрупкую мадам Уленшпигель, прижала недочитанное письмо к груди и помчалась домой.

Когда я показала маме письмо и сказала, что уже дала согласие, она сказала:

– Ты с ума сошла!

– А что?

– А то, что, поехав в Марсель, ты можешь очутиться совсем в другом месте!

– Где, например?

– Где угодно: в Алжире, в публичном доме.

– Вы думаете? Ну тогда я точно еду!

И я написала господину Уодингтону, что с благодарностью принимаю его приглашение. И получила от него деньги на проезд до этого самого Гиера в вагоне второго класса.

Выхожу я из вагона на маленькой станции, озираюсь, и тут возле меня возникает человек:

– Мадемуазель – гостья господина Уодингтона?

И как-то… удивленно, что ли, как-то слишком внимательно на меня смотрит.

Это оказался шофер присланного за мной автомобиля. Всю недолгую дорогу я болтала о погоде, о Париже, о море, а он время от времени взглядывал на меня все так же внимательно, и это даже стало меня беспокоить.

Наконец мы подъехали к воротам каменной ограды огромного, как мне показалось, парка. Шофер посигналил, ворота открылись, и мы въехали в этот парк и мимо шпалер высоких розовых кустов подъехали к дому.

Это оказался старый каменный особняк, большой, двухэтажный, под черепичной крышей, с узкими окнами, закрытыми жалюзи, а иные и ставнями, – так живут на юге Франции летом, сохраняя прохладу в доме.

У крыльца встречали двое – мужчина и женщина. Увидев меня, они оба остолбенели и не отрывали от меня глаз. От смущения я так и сидела в автомобиле, пока шофер не обошел машину и не открыл мне дверцу. Я вылезла на их обозрение.

– Здравствуйте, – сказала я, чувствуя себя вполне идиотски.

– Здравствуйте, мадемуазель! – откликнулся мужчина и взял у шофера мой чемоданчик.

– Добро пожаловать, мадемуазель! – Женщина тоже обрела дар речи и сделала приглашающий жест. – Пойдемте, мы проводим вас в ваши комнаты.

И пока мы шли по залам и коридорам, лестницам и переходам, женщина то и дело взглядывала на меня даже с каким-то ужасом.

«Да что же у меня на физиономии?! Может быть, я перепачкалась в поезде? Сейчас в комнате достану пудреницу и посмотрюсь, в конце концов!»

Меня привели в чудесные комнаты на втором этаже и показали всё, что мне могло понадобиться.

– А где же господин Уодингтон? – спросила я.

– Вы увидите его перед обедом. Он будет вас ждать в большом зале с камином, через который мы проходили. Обед у нас в пять. Отдыхайте с дороги, мадемуазель.

Я осталась одна. Разложив свои немудрящие вещицы, приняв душ и убедившись, что на моей физиономии не было никаких пятен и ничего примечательного, я стала осматривать свои владения. Одна комната была прелестной спальней. Деревянная кровать, комод, туалетный столик, кресло, узкий платяной шкафчик. Все было чудесно убрано: постель, белье, покрывало, занавески, прикроватный коврик, салфетка и букет роз на комоде. Сквозь жалюзи я рассмотрела огромный, до самого горизонта, парк. Вторая комната была большая, угловая, с двумя окнами, с высоким книжным шкафом, набитым книгами и альбомами, на которые я жадно посмотрела сквозь стекла. У одного окна стояли большой дубовый стол, высокий стул и деревянная полка. И это оказалось сущей сокровищницей! На полке располагался целый художественный магазин: коробки с акварельными красками, сундучки с наборами гуашей, деревянные пеналы с пастелью, пачки кистей, угольных карандашей, мольберты, подрамники, пачки и стопы разных сортов бумаги… Я рассматривала все это и не верила собственным глазам. Здесь можно было провести всю жизнь!