Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна - Страница 18

Тут со мной поравнялся мужчина, он покосился на балкон и тихо сказал:

– А где ж тебя еще держать…

А в заборе были проверчены дырочки, и прохожие нет-нет да и заглядывали в них. Посмотрят, посмеются и дальше пойдут. И я решила посмотреть. Приложилась я к этой дырочке и увидала, что прямо на меня, прямо в мои глаза смотрят глаза человека в больничной одежде. Конечно, он меня не видел, не видел и дырочку в заборе, он просто смотрел перед собой, и так случилось, что наши взгляды встретились. И в его глазах я увидела такую бездну страдания, никакими словами не выразимого страдания, которое, кажется, и вынести невозможно, – глухое, одинокое, огромное страдание смотрело прямо в мои зрачки. Я отпрянула. Мне стало ТАК страшно… Продолжалось это несколько секунд, не более, но забыть этот взгляд я и по сей день не могу.

Лиепая – аккуратный городок. Маленькие магазинчики. Бывший курорт. Хотя я не представляю себе, чтобы тут мог быть курорт, потому что все время жуткий холод. Открытое море, самая северная точка побережья, ветры, туманы. Но я это очень люблю и очень много там гуляла.

И вот однажды, находившись по городу, решила я вернуться на трамвае. У собора была конечная остановка и лавочка. Я села. Сижу, жду трамвая, смотрю по сторонам. И боковым зрением вижу, что на другом конце лавочки сидит женщина. Не старая, но очень постаревшая, с седовато-желтыми волосами, с бывше-красивым лицом прибалтийского, арийского типа. С обручальным кольцом, но явная вдова. Длинные жилистые лапы в парусиновых туфлях с бантиком. И, конечно, в самовязанной толстой кофте с каким-то очень кропотливым орнаментом, весьма громоздким, впрочем. Все очень аккуратное и все бывшее, очень старое. И лицо такое… знаешь, это иногда удается в скульптуре, – застывшее, окаменевшее в долгой печали.

Это все я увидела, мельком взглянув на нее.

И все время она копошилась в своей сумке – большой, хозяйственной, очень аккуратной и очень старой: что-то совала туда, что-то вынимала, какие-то бумажки, какое-то шуршанье, какое-то шевеленье. И, незаметно скосив туда глаза, я увидела, что у нее в сумке сидит собачонка – маленькая, беленькая, с кудлатой головкой, старенькая и… подыхающая. А она все время сует ей в пасть витамины.

И так меня это пронзило, что до сих пор без слез вспоминать ее не могу, хотя в моей жизни было куда более страшное, и что, казалось бы, мне до этой чужой женщины…

Но я вдруг отчетливо увидела старую Латвию, облагодетельствованную нами. Было видно, что муж ее погиб, что сыновья тоже погибли и что есть у нее только эта собачка, которая все понимает. И вот этой собачке пришел срок, и она везет ее к ветеринару или от ветеринара и по дороге старается продлить ей дыхание какими-то витаминами.

И самое ужасное в том, что ну была бы это русская женщина, я бы сказала «ах, собачка!», мы поговорили бы, вместе поплакали, а тут… я не могла рта открыть, потому что на лбу у нее было написано, что мы с разных планет, из разных систем, как сейчас говорят. И я ничем не могла ей помочь, хотя ни в чем не была перед ней виновата.

И с тех пор я как-то особенно остро почувствовала всю боль и горе этой страны и всю нашу вину перед ней.

Когда началось преследование евреев, двое банковских служащих, знавших здание банка как свои карманы, спрятались в тайнике – помещении, известном лишь немногим служащим и уборщице, которая его убирала. И всю оккупацию они там просидели, питаясь тем, что им приносила уборщица, то есть самой малостью, ибо сколько же она могла оторвать от своего скудного пайка…

И когда пришли наши, во всем городе оказались уцелевшими только эти два еврея, больше ни од-но-го! Едва оправившись, оба уехали в Палестину.

Теперь бывшая уборщица – самая богатая женщина Лиепаи, так как к каждому большому празднику она получает заграничные посылки – то вещи, то деньги, то подарки.

Женщина с мальчиком

Это поразительная история. Как будто ко мне приходила мама. И я ничем не смогла ей помочь. НИ-ЧЕМ!

Лет двенадцать назад, когда этот дом был только что построен и я жила в нем первую зиму, ко мне пришла женщина с мальчиком. Она была лет сорока с чем-то и очень нервная – в жестах, в словах, во взгляде. А мальчик был лет четырнадцати, высокий, рослый и красивый. Женщина с мальчиком – как мама с Муром.

Она рассказала мне свою историю. Она была родом из Прибалтики, буржуазной. Ее отец был крупным инженером или конструктором кораблей. Во время войны она уехала куда-то в Европу, там попала в лагерь для интернированных, где встретила какого-то необыкновенного человека, гораздо старше ее по возрасту. В результате их романа появился этот мальчик. Ее муж вскоре умер, война кончилась, она жила в Германии, получала какое-то пособие, зарабатывала, растила сына, работала переводчицей. И вот постепенно, читая и слушая о Советском Союзе, она решила вернуться. В этот момент она неожиданно получила наследство: оказывается, во время войны немцами был затоплен корабль, наполовину принадлежавший ее отцу; теперь немцы выплачивали контрибуцию, и она, как единственная наследница, получила довольно большую сумму. И вот с этими деньгами она решила ехать в СССР.

Она пришла в советское посольство, ее там приняли с распростертыми объятиями и местом назначения и постоянного жительства назначили Коми АССР. Она, ничего не подозревая, согласилась, и стали они с сыном собираться. Слышав, что в Советском Союзе плохо с вещами, она накупила их целый контейнер – себе на всю жизнь (три шубы и прочее), сыну – на вырост (пальто, костюмы), и приехали они прямо в Коми, где их поселили в каком-то бараке. Вокруг было чистое поле, какой-то поселок, сыну негде учиться, ей негде работать, ибо кроме языка она ничего не знала, никакой специальности у нее не было. Она пошла в исполком и сказала, что здесь жить не может. Ей ответили, что раз она направлена сюда, то здесь и будет жить. Она спросила: «А что, если я уеду?» – «Вас вернут обратно».

Она все-таки уехала. Приехала она в Киев, где у нее была двоюродная сестра. Приехала она с сыном, контейнером и любимой собачкой. Из всего этого сестра взяла только собачку, а им через два дня сказала: «Ну, вы что-нибудь решайте».

Они уехали. Долго кочевали, контейнер за ними, пока не прибились к Тарусе. Здесь она пошла к Паустовскому, все ему рассказала. Потрясенный Паустовский пошел к тарусским властям хлопотать за нее. В конце концов их устроили у какой-то бабы на постой. Работы нет, деньги тают; куда бы она ни ходила – а она была женщина энергичная, – нигде ни до чего не могла достучаться.

В конце концов она решила вернуться. В Германию, то есть в ФРГ. Написала заявление, узнала через справочное бюро адрес посольства и пошла туда. Когда она подошла к дверям и протянула руку, чтобы нажать кнопку звонка, из-за угла дома выскочили двое, скрутили ей руки, посадили в машину и отвезли на Лубянку, где ей был учинен допрос, после которого дано распоряжение возвращаться к предписанному месту жительства, то есть в Коми АССР. Она вернулась в Тарусу и вот тогда и объявилась у меня.

Они прожили у меня два дня, и я ничего не смогла для них сделать.

Она беспрерывно говорила, а мальчик, совершенно замученный этими переездами, этими разговорами, сидел, безучастный ко всему, и читал Стивенсона, которого я ему подарила.

И я поняла, что передо мной обреченные люди, что с ней непременно что-то случится: либо она покончит с собой, либо исчезнет в каком-нибудь из лагерей; а как только исчезнет мать, пропадет и мальчик, которого заберут в детдом, в стране, где он ничего не понимает и никогда не поймет. И никогда не поймет свою мать, которая сорвала его из родной страны, где у него были дом, школа, товарищи, жизнь.

И вот они сидели, и им ничем нельзя было помочь: ни-чем, ибо, что ни делай, они тут не смогут жить, не приживутся никогда. Она говорила: «Я прихожу в магазин – нет мяса, масла, молока. Я спрашиваю – почему у вас ничего нет? Мне говорят – сейчас трудности. Позвольте, но ведь трудности – это дело правительства, а не покупателей. Ведь затем и существует правительство, чтобы не было трудностей. Какое покупателю дело, что у них трудности?.. Почему, когда я пришла в советское посольство в ФРГ, меня никто не подстерегал у дверей, никто не крутил мне рук, никто ничему не препятствовал? Почему я могла уехать сюда, а вернуться обратно не могу?..»