Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна - Страница 10

Потом Тёпу отправили в лагерь, а я еще оставалась, я ей сахару на дорогу накопила. Потом, уже во время войны, она меня разыскала, мы переписывались. Потом она жила в ссылке, потом вышла замуж за какого-то больного пожилого человека, которого вечно должна была подпирать собой. Кончила она финансовый институт, чтобы прибавить к своей маленькой зарплате лишние двадцать рублей. И ничего от той девочки, которая хотела оживить Ленина, не осталось… И стоило ли заглядывать по ту сторону здания такой ценой?.. Нет, не стоило.

Монашка

В моем первом лагере, в котором я была очень недолго, в Коми АССР, было несколько человек, посаженных «за религию», и среди них монашка – тетя Паша. Долагерная история ее такова. Она была крестьянской девочкой в многодетной семье, когда однажды попала в монастырь. И вот после курной избы монастырское благолепие так прельстило ее, что она хотела только туда. А там сказали: мы таких бедных в монахини не берем, нам ведь нужны вклады, чтобы монастырь богател. И взяли ее только в работницы – на самые тяжелые работы, безо всякого учения и без права пострига.

Она была трудолюбива, очень скромна, тиха и приветлива, делала любую работу и вскоре что-то начала получать по своим заслугам: ей позволили обучаться шитью, а вот грамоте так и не выучили, выдали какую-то одежку монастырскую, а потом выделили отдельную келейку. И тетя Паша была счастлива. Она долго копила какие-то гроши и наконец – предел мечтаний! – обзавелась и собственным самоваром. И по вечерам у нее в келейке пили чай две-три монахини. «Сегодня пьем у матери Анны, завтра – у матери Манефы, а послезавтра – у Паши…»

Так и шла жизнь, тихая и счастливая, и вдруг – революция! Приехали красноармейцы. Комиссар, собрав монахинь, объяснил им, что они теперь свободные гражданки. «Собирайте свои манатки и идите на все четыре стороны; даем вам сроку полгода, если через полгода здесь кто-нибудь останется, пеняйте на себя, женщины!»

Ну, те, кто был поумнее и порасторопнее, ушли, остальные остались, питаясь надеждами да упованиями. И тетя Паша тоже осталась.

Через полгода являются те же люди и говорят: «Ну, женщины, мы вас предупреждали, теперь пеняйте на себя. Все здесь бросайте, никакого имущества забирать не разрешается, что наденете, в том и идите».

– И вот, Аленька, – рассказывала тетя Паша, – одеваюсь я, а сама плачу-плачу, одеваюсь-одеваюсь и все плачу – как же самовар-то оставить? И все одеваюсь-одеваюсь, чтобы им меньше осталось, и плачу-плачу, а наплакамшись, да и привязала самовар-то между ног и пошла. Тихо иду. А у ворот солдат стоит и каждой-то нашей сестре под зад поддает на прощание. А я иду тихо-тихо, а он мне как наподдаст, я и покатилась! Так, поверишь ли, Аленька, на самоваре-то до сих пор вмятина от сапога!

И вот в лагере нашем несколько женщин, которые «за религию» сидели, освобождаются. Прощание. Тетя Паша, крестя каждую по очереди, говорит:

– Вы уж отпишите, девоньки, как там на воле-то, целы церкви-то. И уж помолитесь там за нас…

А как писать – ведь цензура! И договорились: вместо «церковь» писать «баня». Ну, уехали они. Прошло какое-то время, пришло письмо. Тетя Паша ко мне:

– Читай, Аленька, читай, голубушка!

Читаю: «Низкий поклон вам, Прасковья Григорьевна, сестре Аллочке поклон, – ну и так далее. – Доехали мы до города (скажем, Серпухова), только вышли с вокзала, глядим – баня! И пошли-то мы сразу в баню, и таково-то хорошо за вас там помылись! А в этой бане мы поговорили с женщиной, которая шайки продает, все у ней расспросили, и она нам сказала: поезжайте вы, бабоньки, на кладбище. Мы поехали. Приходим на кладбище, глядим – баня! И такая красивая баня-то! И таково-то хорошо мы помылись там за всех вас и по шайке за каждую поставили! И такой банщик здесь хороший оказался, тоже помылся за вас…»

А теперь про настоящую баню.

Банный день нам назначили как раз под Троицу. И тетя Паша очень радовалась, что на праздник чистенькие будем. Собрались мы и пошли с узелочками. А банщик был у нас тоже из тех, кто «за религию» сидел, тихий, скромный, его потому и поставили банщиком – знали, что на голых баб пялиться не будет.

И вот встречает он нас на пороге – голый, в одном фартуке:

– С наступающим праздником вас, женщины! Очень хорошо сегодня в бане, я все чисто убрал и воду для вас от мужчин сэкономил, так что вам каждой будет не по три шайки, а по четыре. Мойтесь на здоровье, женщины!

И никогда не забуду я эту картину – тогда я от нее просто пополам перегнулась, до того было смешно! – банщик подсел на лавочку к тете Паше и завел тихую беседу:

– А помните, Прасковья Григорьевна, как под Троицу-то в церкву шли – нарядные, с березками…

Она – голенькая, только платочек на голове, он – в одном фартуке, сидят и разговаривают о «божественном», чистые и бесхитростные, как дети или ангелы.

Василий Жохов – первый вор Севера

В свой первый лагерь в Коми АССР я попала с Тамарой Сланской, которая сейчас живет в Ленинграде. Мы с ней попали не только по одной статье, но и по одному делу; впоследствии выяснилось, что посадил нас один человек, который посадил и моего отца, и целый ряд других людей[4]…

Нам сказали, что мест в пятьдесят восьмом бараке (это был номер нашей статьи) нет и что нас пока поселят в уголовный. Мы согласились, потому что ни о чем не имели понятия; потом оказалось, что надо было не соглашаться, а требовать поселения к своим, в пятьдесят восьмой, но мы не знали и послушно пошли туда, куда нас определили.

Вошли мы в чистый, выскобленный барак с двойными нарами, светлый, на нарах какие-то вышитые покрывала, подушечки, накидочки… Встретила нас дежурная – тетя Надя, которая начала сидеть еще при Александре III, все ее за это очень уважали и считали старшей.

– Располагайтесь, девочки, пока наверху, вот тут, рядышком, а потом, глядишь, помрет кто или переведут куда, вы и вниз переберетесь…

В бараке никого не оказалось, так как было рабочее время. В самом конце барака я увидела стоящую поперек отдельную коечку, на ней кто-то лежал.

– Ничего, девочки, обживетесь, – говорила тетя Надя. – И марлицы себе добудете – накидочки сделаете, а когда мужиков заведете, они вам и котелки сделают, тогда совсем хорошо будет – баланду сможете с собой приносить и здесь, на своем месте, кушать…

Пока мы слушали тетю Надю, развесив уши, женщина, лежавшая на отдельной коечке, встала и подошла к нам знакомиться.

– Рита, – сказала она, протягивая руку, – аферистка.

Ну, мы тоже сказали: Аля, ПЕША (п. ш. – «подозрение в шпионаже» – название 58-й статьи), восемь лет, Тамара, ПЕША, восемь лет.

У Риты были правильные черты бесцветного лица, бледно-голубые глаза, жидкие белобрысые волосы; вся блеклая, но вместе с тем что-то привлекательное – умное, серьезное – в ней было, какая-то значительность, несмотря на нейтральную внешность.

– Люди здесь неплохие, – сказала она. – Вы с непривычки не пугайтесь шума, гама, мата. Словом, приживетесь… – И ушла.

Мы с Тамарой залезли на свои нары и только собрались отдохнуть после очень трудной дороги, этапа, тюрьмы, как дверь в барак открылась и ворвалась… лавина, ураган, что угодно! Крик, шум, мат, песни. Мы перевернулись на животы, уперлись локтями в нары, положив подбородки в ладони, и стали смотреть вниз.

Внизу кипела жизнь: кто-то наряжался, кто-то ел баланду из принесенного котелка, кто-то вышивал, кто-то пел, кто-то укладывался спать. Потом стали приходить мужчины. «Разрешите?» – говорили они и присаживались на краешек нар.

На следующий день мы пошли осмотреть территорию (нам полагалось три выходных дня с дороги), узнали, где амбулатория, я пошла туда – голова болела, – постояла там в очереди, и пока стояла, глазея по сторонам, мне кто-то из впереди стоящих протянул мои папироски, спичечки, расчесочку, то есть то, что было у меня в кармане. Теперь всего этого в кармане не было, а протягивалось мне с улыбкой и словами: «Вот, просили вам передать, чтобы вы не зевали, вы здесь не у мамочки!»