История человеческой глупости - Рат-Вег Иштван - Страница 54

ШЕКСПИР, ПЬЯНЫЙ ВАРВАР

Шекспир в глазах современников был всего лишь незадачливым драматургом. Даже его друзья и товарищи по сцене не сознавали, что тот, с кем они пьют вино в таверне под названием "У русалки", есть величайший поэт-драматург всех времен. Сам Бен Джонсон, близкий друг, не упускал случая, чтобы ущипнуть автора кассовых пьес. Актеры "Глобуса" с уважением говорили, что в рукописях Шекспира нет ни единой помарки, на что задушевный друг бросил: "Мог бы и намарать, хоть тысячу".

Год за годом валились в бездонную яму времени, сменялись поколения, а глаза их все еще смотрели близоруко, не имея в полную величину обозреть восходящего гиганта.

Одним из достославных свидетельств эпохи Карла II является дневник, в котором Самюэль Пепис день за днем записывал, что делал, что видел. Посмотрел "Ромео и Джульетту" и записал: "Это самая плохая пьеса, которую я когда-либо видел". После "Зимней сказки" стоит такой краткий отзыв:

"Sillyplay" (глупая пьеса). После "Сна в летнюю ночь": "Я был так ею доволен, что больше никогда не стану смотреть. Это одна из самых безвкусных и смешных пьес".

Пепис был только простым театральным зрителем, его мнение ничего не решает. Томас Ример уже весомым словом критика вынес сокрушительный приговор: "В лошадином ржании, ворчании цепного пса больше смысла, я бы сказал, больше человеческого чувства, чем в трагических ходульностях Шекспира. Сцена Брута и Кассия такова, будто ярмарочные комедиант и силач за пару грошей показываются и меряются силами перед публикой".

Позднейшие критики тоже усердно швыряют камни из пращи в Эйвонского лебедя, полагая, что стреляют по воробью. Они не заслуживают упоминания, лучше сгребу в одну кучу их снаряды. Обвинения критиков в основном можно выстроить в такой ряд: неудобопонятен. Нет ни трагического, ни комического таланта. Его трагедии — продукт театрального ремесла. Комизм тяжеловесен, над ним не посмеешься. Неоригинален, все — только подражание. Не изобрел сам ничего ворона, рядящаяся в чужие перья. Невероятен, неумел, преувеличивает, ходулен, вычурен, аффектирует, скабрезен, безнравственен. Пишет для черни, любит ужасное, нет в нем ни очарования, ни грации, бездуховен, кичлив.

Среди немецких критиков больше всего негодовал Готтшед, взрывающие всякие сценические правила трагедии Шекспира он никак не мог рассовать по шкатулкам, виноват, по клеткам. Он на свой лад пишет имя поэта — Schakespear[159] — и перемывает ему косточки таким образом:

"Тот беспорядок и невероятие, которые происходят от небрежения правилами, у Шекспира настолько осязаемы и отвратительны, что он никому не доставляет радости из тех, кто хоть когда-нибудь читал что-либо осмысленное. "Юлий Цезарь", а многие считали это произведение его лучшей пьесой, содержит столько низости, что его нельзя читать без отвращения. Он все в ней раскидал. Выходят ремесленники и всякая чернь, устраивают толчею со всякими мерзавцами и отпускают нескладные шутки, потом появляются величайшие римские герои и ведут беседу о важных государственных делах".

С тех пор набитый строгостями критик вместе со своими правилами исчез в пропасти забвения. Но только тогда форма была все же главной. Даже Вольтер настолько закоснел во французском уважении к форме, что не постеснялся увенчать крапивой не следующего правилам поэта.

"Пьяный варвар! Грубый клоун! "Гамлет" — настолько варварское произведение, что французская или итальянская публика не смогла ее вынести! Любой неуклюжий провинциал способен выразиться изящнее и элегантнее, чем Гамлет в своих монологах."

Восторженный почитатель Вольтера Фридрих Великий тоже старался подладиться под взгляды своего французского друга. В одном из писем он так обрушивается на недисциплинированного англичанина:

"Если вы хотите убедиться в недостатке вкуса, господствующем в Германии, не надобно делать иного, как посетить театр. Увидите, как по-немецки дают достойные презрения пьесы Шекспира, а публика, обмирая от удовольствия, слушает эту смехотворную клоунаду, более достойную дикарей Канады. Говорю про них это потому, что совершают грех против элементарных правил сцены. Шекспиру возможно еще простить его причудливые заблуждения, потому что примитивное искусство нельзя соизмерять мерилом зрелости. Но тут есть "Гец фон Берлихинген", ничтожное подражание плохим английским пьесам. Партер аплодирует и с воодушевлением. требует держать в репертуаре эти гадкие банальности. Знаю, о вкусах не спорят…"[160]

Все напрасно, должен быть порядок на литературном фронте. В особенности предосудительно серьезное нарушение дисциплины, совершенное героем пьесы Гете, когда герой сообщает такую скверность своему капитану…

ГЕТЕ НЕ УМЕЕТ ПИСАТЬ СТИХОВ

В немецком князе поэтов тоже не все видели пророка. Беттингер, директор дрезденского музея, процитировав из "Фауста" несколько строк, пишет: "Если такой поэт, как Гете, дает место таким стихам среди своих произведений, не следует удивляться, что французы упрекают немцев в безвкусице. Впрочем, я не способен понять, почему господин Гете для изображения человеческих мыслей и поступков выбирает характеры типа промокательной бумаги как Клавиго, Эгмонт, Фауст". Франц фон Шпаун, известный тогда писатель, тоже привязывается к Фаусту: "Горячечный больной не несет такого бреда, как Фауст Гете. Перо валится из рук. Для очищения этой авгиевой конюшни нужен более чем геркулесов труд. Я не говорю уже о его беспомощности как стихотворца;

то, что я прочел, ясно показало, что автор не идет ни в какое сравнение даже со средними талантами старой школы. Возможно, что в Фаусте сокрыта какая-то своя цель, но хороший поэт не может просто примызывать ее, для этого надо разбираться в искусстве рисунка и живописи… Есть люди, из которых стихи льются, как вода, но такой диабетический поток скучной рифмы из хорошего поэта никогда не льется"[161].

Неплоха и та прощальная статья, которую написал через полгода после смерти Гете в журнале "Загенфройнд" безымянный автор из Веймара: "Наш Гете забыт, не потому что веймарцы бесчувственны к достойным уважения явлениям, а из-за его личности. В нем не было ничего человеческого, он был занят только собой, великие интересы человечества были ему чужды… Его произведения, ну да, они его переживут, те самые шесть-восемь томов, в которые потом чья-то критическая рука наберет пшеничных зерен из сорока томов плевел".

Если уж немецкий современник сыпет такими суждениями о величайшем поэте своей нации, чего тогда ждать от иностранца? По мнению Кольриджа "Фауст" — не что иное, как серия проецированных картин, манера письма тривиальна и криклива. Де Куинси еще строже: "Ни самое низкое египетское суеверие, ни заколдованная Титания, ни пьяный Калибан даже в мечтах не создавали таких пустых и никчемных кумиров, как Гете этих немцев".

Виктор Гюго исходил желчью, когда при нем упоминали Гете: "Чудовище! Дикий зверь! Не стоит читать ни одного его произведения, исключая "Разбойников". Один из слушателей скромно вставил: ""Разбойников" написал не Гете, а Шиллер". Великий француз не смутился, а продолжал шуметь: "Вот, видите, это даже и не он написал!"

Что касается Шиллера, то ему тоже пришлось претерпеть мудрости современников. Одна газета со звучным названием "Konigliche privilegierte berlinische staats— und gelehrle Zeitung" в 21-м номере за июль 1784 года рявкнула на "Коварство и любовь ":

"Опять нечто, что несет позор на наши дни. С какой миной смеет некто писать такую бессмыслицу, да еще и печатать ее. Но мы не желаем ораторствовать. Судите сами, кто способен прочитать 167 страниц отвратительных повторений и безбожных выкликов, где какой-то хлыщ ведет тяжбу с Провидением из-за глупой, аффектирующей девицы, где текст изобилует мужицкими присказками и невразумительным словоблудием. Так писать — значит попирать ногами вкус и способность к трезвому суждению. В этом произведении автор превзошел сам себя. Из нескольких сцен там можно было бы что-то сделать, но к чему бы этот автор ни притронулся, все под его руками обращается в пузыри".