Столичный доктор. Том VII (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 24

— Казачий есаул Громов! Начальник жандармской команды штабс-ротмистр Любин! — голос дежурного по вокзалу разрезал гул толпы.

Повернулся. К перрону шагали двое. Первый — казак, ростом под два метра, плечи — как ворота, борода чёрная, вразброс, будто её топором вырубили. Папаха набекрень, шашка позвякивала о сапог. За ним — жандармский офицер: стройный, гладко выбритый до синевы, в военной шинели. Любин был пониже казака, но двигался с грацией кошки. За ними шли двое нижних чинов, и они несли в руках… два пулемета Мадсена! Их я видел на вооружении у охраны Царского Села. Подарок Сергея Александровича? Что же… не откажусь.

— Есаул Громов, ваше сиятельство! — казак ударил каблуками, отдавая честь. Голос — бас, из глубины груди. — Конвой в полной готовности. Сотня ребят хоть в огонь, хоть в воду.

— Штабс-ротмистр Любин, — жандарм поклонился чуть сдержаннее.

— Надеюсь, господа, нам хватит вашей бдительности до самого Порт-Артура, — сказал я, пожимая руки. — А вы, есаул, к дальним переходам привычны?

Громов хмыкнул, поправил папаху:

— От Кубани до Маньчжурии скакал, ваше сиятельство. Мои казаки — не бабы, в поезде не зачахнут.

Любин еле заметно поморщился — видимо, от грубоватого тона. Медведь и змея. Как они уживутся?

— В путь, — кивнул я, поднимаясь по ступеням вагона.

Внутри пахло кожей, ладаном и свежей краской. На столе в кабинете уже ждали бумаги от Тройера: донесения из Порт-Артура, телеграммы из министерства. Присел в кресло, глядя, как за окном проплывают огни вокзала. Поезд дёрнулся, колёса застучали, увозя меня от дворцовых интриг — к фронту, которого ещё не было. Мы все уже слышали его дыхание. Японцы не скрывали аппетитов, а наш флот в Порт-Артуре дремал, как старый лев, который ещё помнит вкус крови, но ленится поднять голову.

— Ваше сиятельство, разрешите доложить? — Тройер замер у двери, держа папку с гербовой печатью.

— Давайте, Валериан Дмитриевич.

— Компания «Русский медик» разместила в третьем вагоне аптеку и десятерых врачей. Говорят, готовы даже к эпидемиям.

— Надеюсь, не пригодится, — провёл рукой по бархатной портьере. — А казаки?

— Расположились в теплушках, устроили там нары. Есаул просил передать: «Спасибо, что оборудовали как следует».

— А жандармы?

— Штабс-ротмистр Любин лично осматривает багаж прислуги. Уже конфисковал три фляги с самогоном.

Я засмеялся. Надеюсь под раздачу попал не Жиган с Василием. Эти вполне могут везти с собой выпивку. Впрочем, бывший хитрованец наверняка все спрятал так, что ничего не найдешь.

— Пусть бдит.

Потянулся к графину с коньяком, но передумал. Впереди — недели пути, а трезвость сейчас дороже удовольствий.

За окном замелькали огни окраин. Петербург отступал медленно, словно не желая отпускать.

«Синяя волна» — замечательная штука. Едем почти без остановок. Кроме технических, конечно. Заправка паровоза водой на ходу до сих пор почему-то не придумана. Смена бригад — тоже. Так что перерывы в движении всё равно есть. И здесь, конечно, на всех этих маленьких станциях, в народные массы погружаешься, сам того не желая. Ведь стоит выйти из вагона подышать свежим воздухом и ноги размять — и вот они, неизменные торговки с горячими пирожками, рыбой, вареными яйцами и еще бог весть чем.

Рядом провожают рекрутов, еще не знающих о скорой войне, и оттуда доносится разноголосый женский вой и выкрики унтеров, сопровождающих команду. Загулявшие мужички пляшут прямо на рельсах под наигрыши гармониста, играющего громко и вдохновенно, но неимоверно фальшиво, и мелодию угадать нет возможности. Видимо, ее играет человек, верящий, что нотная грамота убивает талант. И неважно, как называется станция, везде одно и то же. Иногда кажется, что пьяненький гармонист со своей тальянкой ездит с нами и выходит для выступления на остановках.

«День сурка» с небольшими изменениями повторялся довольно долго — однообразные станции, полустанки, будки стрелочников. Вся разница была в пройденном за сутки расстоянии и оставленных в западном направлении населенных пунктах. Не то чтобы я большой любитель зачеркивать крестиками дни на настенном календаре и втыкать булавки в карту, но хоть какое-то разнообразие. И вот перед нами славное море, священный Байкал. Здесь исключительно для веселья и изменения наскучившего графика нас ждала паромная переправа. Всё потому, что движение по Кругобайкальской железной дороге планируют открыть к осени четвертого года. Или пятого — как получится. Или когда-нибудь потом.

На станции Байкал, где наш состав должны были разобрать и погрузить на паром, царил абсолютный бардак. Началась с того, что нас загнали в какой-то дальний тупик. Я подождал почти час, но начальник станции нас своим появлением решил не баловать. Тройер пошел на разведку, и выяснил, что начальник станции болен, его зам куда-то уехал, а дежурный по станции занят возникшими при отправке парома сложностями. Просит прощения, и как только освободится, займется нами.

Ждем еще час. Официального злого умысла нет, но, как говорится, по форме — уважение, по сути — издевательство. Бывает. Даже царские поезда иногда застревают, чего уж тут.

Когда дежурный наконец появился, он выглядел так, будто его сейчас сдует с перрона — бледный, с трясущимися руками. Усталость, а не страх. Оказалось, половина персонала станции слегла с инфлюэнцей, и люди работают сутками. Новых больных нет, но выздоровели еще не все.

— Паромы ходят, но с задержками, — усталым голосом объяснил дежурный. — Ледовая обстановка сложная. Каждый рейс может стать последним.

Интересно, он сам хоть понимает, как успокаивает?

Из доклада дежурного я узнал, что для парома используют пароход-ледокол с оригинальным названием «Байкал», новенький, девяносто девятого года постройки, изготовленный на верфях Ньюкасла. Вместимость одного рейса — две с половиной сотни пассажиров и шесть вагонов. Время в пути — от четырех до шести часов, длина маршрута — шестьдесят четыре километра.

— За сколько вы сможете переправить наш состав? — спросил я, когда мне надоело выслушивать технические данные.

— Даст Бог, и за сутки справимся, — ответил дежурный. — А ежели лед станет, то и дольше выйти может.

Не иначе как тайный буддист, спокойный как удав.

— Командуйте, — кивнул я. — Надеюсь на ваш профессионализм.

А что я мог еще сказать? Повлиять на байкальский лед не имею возможности, а укрепить оный до той степени, когда вагоны по льду смогут перетащить, тоже не в силах. Остается только ждать.

Первым рейсом отправили штабной вагон, охрану и мою передвижную резиденцию. На борту парома, стоя у поручня, я хотел было полюбоваться Байкалом, но быстро разочаровался. Ветер, хлеставший по лицу, был едва ли не сильнее, чем на Симплоне, и в глаза тут же полетела колючая снежная крупа.

Я плюнул и вернулся в вагон.

…И бессовестно уснул, проспав до выгрузки на станции Мысовой. Хотя что бы я там увидел кроме льда и снега? Вряд ли здесь они какие-то уникальные.

Уже на твердой земле я собрался выйти из вагона, но буквально через секунду изменил свое решение. Почему-то мне не понравился ветер, швыряющий в лицо порции снега.

— Тройер, вы где? — позвал я, вернувшись назад.

— Слушаю, ваше сиятельство! — выглянул из своего купе мой заместитель.

— Пошлите кого-нибудь узнать, когда ожидать следующий рейс

Минут через двадцать выяснилось, что знает это только господь бог — именно он отвечает за внезапно испортившуюся ледовую обстановку. А это значит, что вполне возможно встречать Рождество нам придется тут, на станции Мысовой. Единственная радость, что есть телеграф — получится не только сообщить всем заинтересованным, где и как я, но и поздравить с праздниками.

Глава 12

КІЕВЪ, 27 декабря 1903 г. Попытка японцевъ завязать съ русскими сахарозаводчиками непосредственныя сношенія по сбыту русскаго сахара въ Японію успѣха не имѣла. Германскимъ экспортнымъ фирмамъ удалось, однако, ввезти русскій сахаръ въ Японію подъ видомъ германскаго продукта. По послѣднимъ сведеніямъ за текущій годъ Японія купила черезъ Гамбургъ — Нейфарвассеръ около 2 милл. пудовъ русскаго сахара.