Слезы Вселенной - Островская Екатерина - Страница 13

– Может, банчок сообразим?

– Можно, конечно, но только моей колодой. А то у тебя все стиры подкованы. И ногти ты должен перед каткой подстричь, чтобы не царапать мои карты, делая на них отметки. А если я тебя поймаю на мухляже, то выброшу в окно. Ты понял?

– А с чего вы взяли, уважаемый, что я нечестно играю?

– А ты сними свои котлы и подними левый рукав повыше.

– А зачем вам?

– Да я не сомневаюсь, что у тебя наколка на запястье: три туза, пробитые стрелой. И ты не сам себе ее сделал, потому что западло в хате своих катать. На пальце наколот перстень с трефовой мастью: прошел через «Кресты». Случайно парусник себе еще не наколол?

Мужчина кивнул:

– Как раз собираюсь, потому что я и есть по жизни вечный бродяга. У меня еще и «кот» наколот.

– Коренной обитатель тюрьмы, – перевел Гончаров. – На зоне родился?

– Почти. Мать на поселение отправили, чтобы она не на киче, а типа на свободе могла родить… А какая там свобода, когда из деревни не уйти никуда: это еще в Казахстане было… Там я на свет и вылез.

– Первая ходка за что у тебя?

– А вы, уважаемый, в нашем мире кто, чтобы я душу открывал перед вами?

– Да я мент, но ты не переживай: я не по твою душу, а по особо опасным работаю. А ты, как мне кажется, начал с того, что валежник собирал[7].

– Ну да,– признался мужчина,– но это еще по малолетке. Меня тогда на спиногрызку отправили. А вторая ходка за то, что брал на бугая[8].

– Сколько всего куполов на твоем храме?

– Малолетку за ходку не посчитали. Но вообще я рассчитываю скоро положенцем стать. Я с ворами знаком.

– Про Хомяка не слышал?

– Так он же не вор. Я с ним в одном отряде был еще лет десять назад. Он, конечно, здоровый мужик. А почему вы спросили? Я вообще не должен с вами базарить.

– Так я же не при делах и не в форме. Я просто спросил: знал ли ты Хомяка. Дело в том, что его застрелили.

Зэк вытаращил глаза, а потом выдохнул, как будто собирался выпить полстакана водки.

– Во как получается! Я даже не знаю теперь, что и думать.

– А Партыко мог иметь к этому отношение?

– Кто?

– Партыко, он же Геныч.

– Он давно уже не Геныч. Он – Джага. Они с Хомяком в корешах были. Хомяк, конечно, погоняло не очень достойное. А вот Джага – уважаемое.

Гончаров удивился, потому что в личном деле осужденного Партыко об этом сказано не было. Возможно, свое прозвище он получил, уже находясь на зоне.

– Джага – это ведь означает «нож». Так он что, с ножом десантировал[9]?

– Ничего говорить не буду. Я вообще не знаю, о чем базар.

– А кто смотрящий на зоне?

– Не знаю, о чем вы.

– А кто зону греет?

– Я даже не понимаю, о чем вы.

– Я не спрашиваю тебя, кто чай и траву поставляет, я хочу через того человека отправить Партыко посылку. Но сам понимаешь, как это будет выглядеть: полковник отправляет на зону…

– Полковник?! – удивился зэк. – Но я все равно не знаю.

– Да ладно! – не поверил Гончаров. – Да чтобы ты, такой уважаемый на киче весь из себя блатной, да не знал. Ты же видишь, что я даже имени твоего не спрашиваю.

– Да я и вправду не знаю. Раньше Каро Седой все поставлял, вернее его люди.

– С Кареном Константиновичем я хорошо был знаком. Брал его как-то. Но он не в обидках был – понимал, что у него своя работа, у меня своя. Так оно по жизни всегда: кто-то бегает, кто-то догоняет.

– Ну да, – согласился зэк. – Но я и вправду не знаю. После того как Каро замочили этим летом, перебои были, но потом… Я не утверждаю, гражданин начальник, но, по слухам, какой-то приблатненный фраер с бабками из Питера под себя это дело взял. Вертухаи приносят, а начальство догадывается, но глаза закрывает, потому как вдруг бунт нарисуется… А так и травка, и чифирь, можно и водяру, можно и внеочередную свиданку организовать… Тут недавно трое мужиков себе лярву выписали…

– На троих одну?

– Одному-то не потянуть – дорого… Вот они скинулись и на троих взяли. От вечерней поверки до утренней. Баба такая вся из себя – не старая еще, – лет сорок пять, но белье с кружавчиками, помада на губах… Только потом сообразили, что ее с женской кичи доставили, а сколько она там своим вертухайкам отстегнула – один бог знает.

– Ты только что освободился?

– Ну да… Хотя лучше бы весной на волю выходить. А теперь-то зима скоро… А вообще, Хомяка жалко, он здоровенный бугай был. Здоровее у нас только Вася-разбойник, но он на всю голову тронутый, скорее всего, шубу с клином себе взял[10]. Он, бывает, сядет на табуретку, она под ним гнется. Подойдешь и спросишь: «Осужденный Карнаухов, ты кто?» Он поднимается и отвечает как ребенок: «Я Вася-разбойник, сижу здесь на табуретке за то, что убил в магазине продавщицу». Очень он был безобидный. Но однажды в соседнем отряде заморочка одна организовалась. Кавказцы наехали на одного вояку бывшего, а Хомяк за него вписался. Кавказцев с десяток, а вояка только с Хомяком: больше никто не захотел с ним пойти. Пришел к нам Хомяк и сказал, что подмога нужна. Пошли только Гена Джага и Вася-разбойник. Так, чтобы не обобщать, скажу: четверо против десятерых. Месилово было приличное. Геныч рассказывал, что Вася пытался всех отговорить, но потом разошелся. Его пять раз в спину пырнули. Вернулись они с Джагой, а у Джаги рука порезана сильно и немного живот. Ну, мы их перебинтовали как могли. Но их утром все равно в больничку увезли. А у кавказцев четверо убитых – причем только двое от ножа, а остальные, как сказали, от удара тупым предметом – у Васи-разбойника кулак был что твоя голова… Короче, у шестерых выживших кавказцев сильно поломанные носы, челюсти и разные другие части тела пострадали, в том числе и от ножевых ран. Приехала комиссия разбираться. Конечно же, сразу все выяснили: виноватыми признали кавказцев, потому что их было больше и они все с ножами были. А вояку того начальство жалело, потому как считало, что его несправедливо упрятали. Васю-разбойника все любили за доброту и силу, Хомяк тоже перед начальством ни разу не запалился на нарушении режима, а Джагу уж за компанию с ними оправдали. Только после возвращения его из больнички сразу в штрафной изолятор определили. А начальству ведь надо отчитываться, какие меры они приняли. И вот решили в лагере устраивать спортивные мероприятия и праздники профессионального мастерства. Победителям обещали внеочередные свиданки давать. Про спортивные праздники все смеялись: мол, будем соревноваться, кто колючку перепрыгнет и кто дальше всех в тундру убежит. А на профессиональных соревновались: кто быстрее бревно распилит и раньше всех кубометр дров наколет…

Раздвинулась дверь, и в купе вернулся попутчик. Он внимательно посмотрел на зэка, потом бросил короткий взгляд на Гончарова, подошел к столику, выдвинул из-под него свой потертый временем чемодан, положил его на постель рядом с зэком, открыл и удивился:

– Ну ексель-моксель! Ну как так можно! Здесь же еще две банки красной икры было и две бутылки коньяка французского «Курвуазье».

Он посмотрел внимательно на Гончарова:

– Кто взял? Это же подарок тещи.

Зэк легонько похлопал возмущенного человека по спине:

– Угомонись, Санек, этого человека трогать нельзя. Нам бы лучше вообще свалить отсюда подальше.

– Понял, – кивнул Санек, – не дурак.

– Не спеши, – остановил его Гончаров. – Ты когда освободился?

Попутчик вздохнул, посмотрел на своего приятеля и признался:

– Почти месяц назад. Мы договорились, что я его в Мурманске дождусь. У меня там заочница[11] имелась. Ну я сразу к ней завалился и понял, что попал. Во-первых, она мне не свои, а чужие фотки присылала, во-вторых, ей не тридцать восемь, а все сорок восемь, а то и пятьдесят. Потом, у нее однокомнатная хрущевка напополам с мамой. Ну мы с заочницей раскатали бутылочку и на диванчике спатеньки пристроились. А мамашку, которой лет восемьдесят, на кухне оставили. Можно было бы ее и в санузле запереть, но там ванна сидячая, а у бабки спина не гнется. Ну на кухне так на кухне: ей там теплее. И только я приступил к исполнению данных в письмах обязательств, как подлая бабка начала на кухне хрипеть. Представьте сами, подо мной заочница стонет, а там бабка хрипит. Я и говорю: «Пойдем посмотрим, а вдруг твоя мамашка уже копыта отбросила». А та отвечает: «Ну помирает так помирает – может, ей срок уже вышел. Она же всю жизнь как заводная носилась, а теперь, видать, у нее завод кончился». Но бабка, не умолкая, хрипит и хрипит – подлая ее душа. И ведь как хрипит – громко и с каким-то даже подхрюкиваньем! Я не выдержал эту муку и пошел проверять. Пошел в чем был – без трусов. А старушка там, оказывается, не помирает вовсе, а колбасу, которую я привез, вытащила из холодильника и лопает. И подавилась, видать, с голодухи. Хрипит, а как меня увидела без труселей, так подавилась еще больше. Я начал ей по спине стучать. Спас бабульку, она благодарить меня начала, обнимать стала и прижиматься… Тут заочница входит и сразу в крик: «За что же мне такое наказание: уже в который раз извращенец попадается!» Кое-как дожил до утра, когда заочница ушла на работу на растворный узел учетчицей, схватил свои манатки и бегом оттуда. А куда деваться? Пошел в хоспис… то есть в хостел, но там дорого – раз, да еще узбеки вокруг, голодными глазами на меня смотрят. Отправился на местный рынок, поспрошал, кто смотрящий за торговой площадью. Указали мне на азербайджанца. Подошел к нему, все объяснил, что освободился, что кореша жду, надо где-то перебиться. Пустил он меня типа сторожем-грузчиком, без платы, само собой, только за ночлег и за пропитание. Очень скоро я познакомился с Мариной, которая там китайскими вещами торговала. За Мариной таскался бывший муж-алкаш, денег требовал и угрожал. Я вступился, тот хоть и пообещал мне ответку прислать, но угрожал с большого расстояния. Короче, сошлись мы с Мариной. Она очень неплохая оказалась, хоть и сидела когда-то на наркоте. Но она сама вылечилась, без разных мутных клиник, которые лишь бабло стригут. Просто хотела очень слезть, а потом к ней бабка на улице подошла и монетку дала, сказав, что теперь сбудется любое желание. Вот она и завязала. А потом, когда поняла, что я все равно от нее уйду, подарила ту монетку мне. Я бы с Маринкой остался, но обещал Толику, что, как он выйдет, отправимся с ним вместе в Ростовскую область, в славный город Аксай, где у меня должна быть дедовская земля: шесть соток, мазанка на три комнатки с кухней, черешни и абрикосы… Я оставил Марине пятнадцать тысяч, которые все-таки заработал на рынке. Взял ту серебряную монетку на память о ней. А еще оставил записку: «Прости за все, любовь моя, но родина дороже!» И на вокзал побежал.