Почтовая открытка - Берест Анна - Страница 4

— Мы ищем твоего мужа, Эмма Рабинович.

Эмма просит полицейских подождать в коридоре: надо, чтобы муж успел убрать свои вещи и спрятаться в тайнике — в шкафу за одеялами и бельем сделана фальшивая стенка.

— Его нет дома.

— Впусти нас.

— Я принимала ванну, дайте мне одеться.

— Приведи мужа, — приказывают милиционеры, которые начинают раздражаться.

— Я ничего о нем не слыхала уже больше месяца.

— Ты знаешь, где он прячется?

— Нет, понятия не имею.

— Мы выломаем дверь и обыщем дом.

— Ну, если найдете его, сообщите мне! — Эмма открывает дверь и выставляет прямо под нос полицейским свое пузо: — Видите, бросил меня!.. В таком положении!

Полицейские входят в квартиру. И вдруг Эмма замечает — на большом кресле в гостиной лежит кепка Эфраима. Она делает вид, что ей дурно. Чувствует, как кепка под ее весом сплющивается и превращается в лепешку. Сердце у молодой женщины стучит от страха.

— Твоя бабушка Мириам еще только зародыш, но она уже физически почувствовала, как живот сводит от страха. Все внутренние органы Эммы стягиваются вокруг плода.

Обыск подходит к концу, но она и тут не теряет хладнокровия:

— Я вас не провожаю, а то вдруг воды отойдут! — говорит она милиционерам, побледнев. — Вам тогда придется принимать у меня роды.

Милиционеры уходят, проклиная беременных баб.

Выждав несколько долгих минут в тишине, Эфраим вылезает из укрытия и обнаруживает, что жена скорчившись лежит на ковре возле печки: живот так свело, что она не может встать. Эфраим опасается худшего. Он обещает Эмме, что, если ребенок останется жив, они уедут в Ригу, в Латвию.

— А почему в Латвию?

— Потому что она только что обрела независимость. И евреи теперь могут селиться там без прежних ограничений законов о торговле.

Глава 4

Ваша бабушка Мириам в семье ее звали Мирочкой — родилась в Москве седьмого августа 1919 года, согласно данным Ведомства по делам беженцев, которое оформляло ее документы в Париже. Но уверенности в этой дате нет из-за разницы между григорианским и юлианским календарями. Так что Мириам так и не узнает точного дня своего рождения.

Она приходит в мир с хорошим русским словом «лето», в ярком свете летнего тепла. Рождается практически в чемодане: ее родители готовятся к отъезду в Ригу. Эфраим изучал доходность торговли икрой и рассчитывает завести прибыльный бизнес. Чтобы обосноваться в Латвии, Эфраим и Эмма продали все, что у них было: мебель, посуду, ковры. Все, кроме самовара.

— Это тот, что в гостиной?

— Совершенно верно. И он пересек больше границ, чем мы с тобой, вместе взятые.

Рабиновичи покидают Москву посреди ночи. План — тайком добраться до границы по деревенским проселкам на шаткой телеге, с грудным младенцем на руках. Путь долог и труден, почти тысяча километров, но он уводит их все дальше от большевистской милиции. Эмма развлекает Мирочку, шепотом рассказывает ей сказки, прогоняя ночные страхи, и, приподнимая одеяльце, показывает из повозки мир:

— Говорят, что ночь спускается на землю, но это неправда, смотри: ночь медленно встает из земли…

В последнюю ночь, за несколько часов до границы, сидящий на козлах Эфраим чувствует, что кони как-то слишком легко идут. Он оглядывается: повозка исчезла.

Эмма поняла, что повозка отцепилась, но не могла кричать из страха, что их обнаружат. Она ждет, пока муж вернется и подберет ее, гадая, кто страшнее — большевики или волки. И Эфраим возвращается. Повозка успевает пересечь границу до рассвета.

— Смотри, — говорит мне Леля. — После смерти Мириам я нашла в ее столе бумаги. Черновики текстов, обрывки писем — из них я узнала историю с повозкой. Она заканчивается так: «Все это произошло в действительности: на рассвете, в серый час, перед самой зарей. Но по приезде в Латвию мы провели несколько дней в тюрьме из-за каких-то административных проволочек. Мама еще кормила меня грудью. Никаких плохих воспоминаний о тех днях и материнском молоке со вкусом ржаного хлеба и гречки у меня не сохранилось».

— Дальше неразборчиво…

— У нее начиналась болезнь Альцгеймера. Порой у меня уходило по несколько часов, чтобы понять, что стоит за той или иной грамматической ошибкой. Язык — это лабиринт, в котором блуждает память.

— Я знала историю про кепку, которую во что бы то ни стало надо было скрыть от милиции. Когда я была маленькой, Мириам записала ее для меня как детскую сказку. Она называлась «Случай с кепкой». Но я не знала, что это история из ее жизни. Думала, она ее сочинила.

— Все эти невеселые рассказы, которые бабушка писала вам на дни рождения, на самом деле были притчами из ее собственной жизни. Они мне очень помогли восстановить некоторые события ее детства.

— Но в остальном как тебе удалось с такой точностью воссоздать всю эту историю?

— Я начала практически с нуля: несколько фотографий с неразборчивыми подписями, какие-то обрывки признаний Мириам, набросанные на клочках бумаги, которые я нашла после ее смерти. Французские архивы, открывшиеся к двухтысячному году, воспоминания и свидетельства, собранные в Яд Вашеме, и воспоминания выживших узников лагерей позволили восстановить жизнь этих людей. Однако не всякому документу можно верить, и результат поисков может оказаться очень странным. Французской администрации случалось допускать ошибки. Только постоянное скрупулезное сопоставление документов с помощью архивистов позволило мне установить факты и даты.

Я окидываю взглядом огромную библиотеку. Некогда так страшившие меня коробки с архивами матери вдруг кажутся мне тайниками знания, обширного, как целый континент. Леля могла странствовать по истории, как другие путешествуют по странам. Путевые заметки прорисовали в ее душе пейзажи, которые и мне, в свою очередь, предстояло посетить. Положив руку на живот, я молча прошу дочь выслушать вместе со мной продолжение старой истории, которая смыкалась с ее совсем еще новой жизнью.

Глава 5

В Риге маленькая семья селится в симпатичном деревянном доме № 60/66 на улице Александровской, в квартире 2156. Эмму любят в округе, она быстро входит в местную жизнь. И с восхищением смотрит на Эфраима, который с успехом начинает торговать икрой. «У мужа есть предпринимательская жилка, и он умеет общаться с людьми, — с гордостью пишет она родителям в Лодзь. — Он купил мне фортепиано, чтобы я „будила свои задремавшие пальцы". Дает деньги на все, что нужно, а также поощряет давать уроки музыки соседским девочкам». Полученные от продажи икры средства позволяют супругам приобрести дачу в Бильдер-лингсгофе[1], где селятся зажиточные латвийские семьи. Эфраим даже обеспечивает жене такую роскошь, как немецкая гувернантка, которая освобождает Эмму от домашних забот: «Так ты сможешь больше работать. Женщины должны быть независимыми».

Эмма пользуется свободой, чтобы посетить большую рижскую синагогу, известную своими канторами и особенно хором. Мужу она говорит в оправдание, что идет туда просто искать новых учениц. А не молиться. Она приходит к концу службы и испытывает настоящее потрясение: здесь слышна польская речь. Она вспоминает семьи старых знакомых из Лодзи и провинциальную атмосферу родного города. Она как будто обретает крупицы детства, проведенного в Польше.

Эмма узнает от кумушек в синагоге, что кузина Анюта вышла замуж за немецкого еврея и теперь живет в Берлине. «Ты не говори об этом мужу и, главное, не береди воспоминаний о давней сопернице», — советует ребецин — жена раввина, которой и полагается наставлять замужних женщин общины.

Эфраим, в свою очередь, получает от родителей весьма обнадеживающие новости. Их апельсиновая роща процветает. Белла поступила работать костюмершей в один из театров Хайфы. Братья, разъехавшиеся по всей Европе, сумели хорошо устроиться. Кроме младшего, Эммануила. Он в Париже и собрался стать киноактером. «Пока что, — пишет брат Борис, — он не нашел себе роли. Ему уже тридцать, и я за него беспокоюсь. Но он молод и, я надеюсь, сумеет выдвинуться. Я уже видел его на нескольких кинопробах. Он талантлив, его ждет успех».