Невеста императора - Арсеньева Елена - Страница 14

И это насторожило князя Федора.., насторожило не потому, что он обеспокоился за Меншикова — нет: Меншиков был отцом Марии, а значит, все, что было бы плохо для него, могло нанести вред ей.., и это почему-то было для князя Федора нестерпимо. Нестерпимо и непереносимо!

Как «надсмотрщиком» компании был Меншиков, так заводилою, конечно, Елизавета Петровна. Ей нравилось, когда ее называли на старинный манер — Елисавет, и сие помпезное имя в применении к ней почему-то приобретало изощренно-кокетливый характер — как, впрочем, вообще все, что имело до нее отношение.

Чудилось, какой-то живчик сидит и играет в ней. Она и минуты не могла оставаться спокойною! Даже после чрезмерно обильного, обеда, когда и по обычаю, и по телесной потребности надлежало разойтись по уединенным покоям и сладко вздремнуть, она затеяла танцы! Но буйная охота и велеядие [16] сморили даже неутомимых Петра и его наперсника Ивана Долгорукова, что же говорить об остальных? Танцы решили перенести на вечер, когда собранье отдохнет, а послеполуденный зной несколько спадет. Елисавет откровенно надулась и заявила, что пойдет в сад дышать воздухом.

К общему облегчению, она уже направилась прочь из столовой, но в дверях обернулась и с очаровательной улыбкою велела князю Федору ее сопровождать. И хотя Петра так и передернуло от нескрываемой ревности (что. было всеми замечено), молодому князю ничего не оставалось делать, как подчиниться приказу дамы, и, даже не успев на прощанье еще раз взглянуть в прекрасные темно-серые глаза, которые бежали его настойчивых взоров, он последовал за неугомонной прелестницей, а она уже неслась по лестнице со всех ног, по своему обыкновению высоко задирая юбки.

Впрочем, прыти Елисавет хватило ненадолго: едва забежав в душистые черемуховые заросли с другой стороны дома, она стала, обернулась к князю Федору и, часто дыша, оживленно спросила:

— Вы рады, что мы наконец-то вдвоем?

Усилием воли Федор удержал изумленно взлетающие брови и дипломатично ответил:

— Государь был недоволен.

— Бедняжка втюрился порядочно в меня! — блестя глазами, небрежно засмеялась Елисавет. — Конечно, можно понять, когда у него эта фарфоровая кукла в невестах!

Князь Федор даже не предполагал, что сможет ощущать такую ненависть к молодой и красивой женщине…

— Когда б я пожелала, государь давно был бы мой.

И это было бы всем на пользу. Он так добр, так доверчив, что более других нуждается в руководстве умной женщины, да он и сам сознает. Правда, он дитя еще, но задатки в нем обещающие. Вчерась я сказала ему, что он не умеет целовать ручку так, чтобы дама трепетала от прикосновения его губ. Он был задет за живое и ответил, что если бы взялся всерьез ухаживать, то всех дам выучил такому, что они пожалели бы, что разбудили спящего льва! Да, мы подошли бы друг другу в супружестве… — Она облизнулась, как кошечка. — Что же, что мы родня — сие разрешилось бы Синодом в один миг! Да и многие, сколь известно, желали бы нашего брака, но Данилыч всех обскакал со своей Машкой, подсунул ее Петру Алексеевичу!

— Мария Александровна достаточно хороша, чтобы ей поклонялись, независимо от всего влияния ее батюшки! — сказал Федор, нарочно нагнувшись за цветком, чтобы тирада его прозвучала не с той пылкостью, которую он вложил в нее.

— Ну уж и хороша! — пренебрежительно фыркнула Елисавет. — Нашли тоже…

Князь Федор яростно рванул цветочный лепесток, и это мгновенно отвлекло красотку:

— Что вы делаете с бедным цветочком, князь?

Федор, овладев собою, взглянул на ни в чем не повинный цветок. То была белая маргаритка, и он не замедлил выкрутиться:

— Я гадаю. Разве вы не знаете, выше высочество: русские девицы и молодцы гадают на ромашке, а французы — на маргаритке. — И он принялся обрывать лепестки один за другим, бормоча:

— Un peu..,. avec passion… a la amoureux [17]…

Елисавет, как зачарованная, следила за его пальцами, шепча в лад:

— Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет, своей назовет…

Лепестки кончились.

— Avec passion [18], — успел сказать князь Федор.

— К сердцу прижмет, — лукаво прошептала Елисавет, не сводя с него своих искристых очей.

Мгновение царило молчание, потом князь Федор в замешательстве кашлянул, а Елисавет усмехнулась — и вдруг резко села на траву, раскинула юбки, выставила ножки, туго обтянутые зелеными чулочками:

— Ох, я и напрыгалась! Устала! А взгляните, князь, на мои чулочки и скажите, что вы о них думаете?

— Они.., на диво зеленые, — не покривив душою, изрек князь.

— Экий вы бука! А ведь только что из Парижа! Зеленые! Что, очень я отстала от моды? Какие теперь чулки носят при дворе?

— Совершенно такие, — поспешил заверить ее князь Федор, мучительно стараясь припомнить, какого цвета чулки были у его последней любовницы. Дама была модница, да.., но, поскольку встречаться им удавалось лишь по ночам, в садовой беседке, у него не было ни возможности, ни желания разглядывать ее чулки.

— А подвязки? — не унималась Елисавет, еще выше оголяя точеную ножку. И впрямь жалко было прятать такое совершенство под множеством длинных юбок!

Князь Федор сказал довольно громко:

— Право, какой жаркий нынче день!

Вдруг громкое мяуканье раздалось рядом — злое, воинственное, с подвывом.

Елисавет невольным движением обрушила юбки на колени:

— Брысь! Брысь, проклятые!

— Брысь! — подхватил князь Федор. — А ну, пошла отсюда! — И, поскольку кошка не унималась, он счел нужным забежать в кусты. Некоторое время раздавались его «брыськанье» и кошачье сердитое шипенье, затем все стихло, и князь Федор выбрался на полянку, где застал Елисавет уже не сидящей в прельстительной позе — она лежала навзничь, и рыжие волосы ее сплетались с травой.

— Вы простудитесь, сударыня! — изрек Федор, с усилием вынуждая себя говорить хотя бы с малой толикой волнения.

— О, земля уже теплая! — беззаботно отозвалась Елисавет, нежно поглядывая снизу. — Да вы присядьте, сударь, вот здесь, рядышком — сами убедитесь. — И она властно похлопала по траве рядом с собой.

Можно было бы, конечно, сослаться на белые кюлоты, которые он боится запачкать, но не хотелось выставлять себя полным дураком, поэтому он все же опустился на корточки ввиду прелестных сливочно-белых холмов, выпирающих из дерзкого выреза платья.

— А каковы носят парижские дамы декольте? — полюбопытствовала Елисавет. — Я слышала, что теперь не модно открывать грудь слишком уж глубоко.

— Сие зависит не от моды, а от красоты самой груди, — сказал Федор довольно сухо, но тут же сгладил впечатление от своего равнодушия:

— Вы, сударыня, можете позволить себе вырез какой угодно глубины…

(«Хоть до пупа!» — это грубоватое замечание он все же поймал на кончике языка.) — Правда? — обрадовалась Елисавет. — Да, у меня красивая грудь, я знаю! И она тугая, хотя кожа очень нежная. Да вы попробуйте, потрогайте! — И, так внезапно схватив Федора за руку, что он чуть не повалился на кокетку, она потянула его ладонь к себе, явно намереваясь возложить на трепещущие полушария.

С усилием восстановив равновесие, он, однако, ухитрился замедлить сие движение и, встретив ошеломленный взор Елисавет, пояснил:

— Легендарная красавица Диана де Пуатье уверяла, будто мужская рука вредна для нежной кожи тех, чья грудь красиво вздымается… При солнечном свете, сударыня!

— Что-то ни разу не замечала, чтоб у меня ухудшилась кожа! — запальчиво воскликнула Елисавет и осеклась, хотя Федор вполне мог продолжить ее мысль:

«Хотя мужские руки касались ее весьма многажды!»

Он немало слышал о похождениях этой веселой царевны, которую уже называли «русской Марго», ибо она, подобно великолепной Маргарите Наваррской, очень бурно начинала свою юность. Князь Федор вовсе не был ханжой — свобода обхождения нравилась ему куда больше, чем теремные российские нравы, однако дотронуться до соблазнительной Елисавет он не отваживался. И дело здесь было не только в неминучем гневе молодого государя, явно увлеченного своей распутной тетушкой: все можно было бы устроить шито-крыто. Просто не нравилась князю Елисавет — не нравилась, и все тут! Ни душа, ни плоть его не волновались при виде сей доступной прелести. Окажись на ее месте любая другая.., да нет, в том-то и загвоздка, что не любая. Просто — другая… Словом, опять складывалась ситуация пренеловкая, как и давеча, когда решался вопрос о цвете чулок, поэтому истошный собачий брех, раздавшийся совсем рядом, был воспринят князем Федором с немалым одушевлением.